Жизни и судьбы Колымы — Моя родина

Художник с планеты Колыма. Александр Шафранов

Александр Шафранов.

Это может быть штат Пенсильвания. А может быть Аляска. Хребты Хамар-Дабана или Колухорское ущелье. Сахалинская Тымь или Чуйский тракт. Бездна ассоциаций. Если ты не был на Колыме. Но если БЫЛ, то при первом же взгляде на фотопейзажи Александра Шафранова безошибочно определяешь — КОЛЫМА. Потому что она как точка в конце огромной страны. И в этой точке — вся страна.

Предзимье. Фото Александра Шафранова.

Колымский пейзаж универсален, всеобъемлющ. Его энергетика такова, что “выталкивает” тебя в космос, во вселенское пространство. Его эстетика такова, что не оставляет места сиюминутному — только вечному. Его поэтика просто бесспорна.

Художник говорит: “Такого разнообразия нет нигде. В области есть каньоны со сложными сплавными реками, есть высокие труднодоступные горы (для альпинистов это рай), есть море с островами — тихоокеанское побережье, тундра, лесотундра, тайга, и всё это в одном регионе. Для сравнения, Алтай тоже красивый, но моря нет.” (интервью MagadanMedia, 28 августа 2018 г.)

Озеро Джека Лондона на закате. Фото Александра Шафранова.

Необыкновенное богатство колымской природы порождает и многообразие видов пейзажа в арсенале художника: горный, морской, тундровый (колымская степь), речной, лесной… Особняком — городской и архитектурный пейзажи.

В бывшем Союзе есть только два города, сохранивших в чистоте и нерушимости ансамбли сталинского ампира, с его торжественностью, роскошью, обилием декора и устремленностью в будущее. Это Магадан и Минск. Специалисты называют их “учебниками сталинской архитектуры”. ТАКОГО больше нет НИГДЕ. И уже не будет.

Магадан с его перепадами высот, сопками, свободой панорамного подхода, различными точками зрения, конечно благодарен, отзывчив для работы художника и фотографа. Пейзажи “Золотая осень Магадана”, “Краски осеннего дождя”, демонстрируя неповторимую архитектуру города, блестяще передают настроение, душевное жизнеощущение человека, живущего в нём.

Шафранов сознательно не фиксирует следы ГУЛАГа на Колымской земле. Выживших реабилитировали, но большинство посмертно. А он реабилитирует колымский пейзаж. Тоже “выживший”, как ни корёжили его тело бараками, вышками и колючей проволокой.

Ужас и величие ХХ века в искусстве заключается и в том, что он породил совершенно новые виды пейзажа: космический, индустриальный и… тюремный, стыдливо не причисленный искусствоведами к самостоятельному жанру. Провозвестником этого специфически русского вида пейзажа стала знаменитая “Владимирка” Исаака Левитана.

Золотое деревце. Фото Александра Шафранова.

Метафорой художественной реабилитации колымского пейзажа у Шафранова становится “Барак”, заросший иван-чаем. Две работы Александра при первом знакомстве меня сразу “перевернули” (это было в начале октября 2019 года) — “Золотое деревце” и “Колымский барак”. О них можно говорить бесконечно, потому что в них Колыма, Рассеюшка, История. Потому что сама выросла в сеймчанском бараке, построенном зэками. И хотя давно уже в тёплой Беларуси, хорошо представляю, как это — жить, работать и, главное, творить при -50° и -60°.

Дом деда. Фото Александра Шафранова.

“Барак” — это и метафора века ушедшего, в котором боль рождала поэзию, а поэзия — боль… Шафранов и сам дитя своего времени, олицетворяющий один из самых притягательных мужских типов ХХ века — путешественника, художника и, немножко, авантюриста. В повседневной жизни этот мужской тип довольно редок (ныне время коммерсантов и предпринимателей), но только он будоражит сознание, демонстрируя универсальный спектр мужских качеств и приёмов самопознания. Даже стиль размышлений Александра Шафранова становится ярким выражением подобного типа личности: “Быть наедине с собой в нереальности — необыкновенно. Где-то за горизонтом осталась шумливость городов и хаос движения… Дыхание становится ровным и спокойным, а мысленные потоки неторопливы. Даже сумерки не вызывают тревоги. Напротив — происходит полное умиротворение от созерцания водной глади и отражения в ней. Я не одинок здесь. Гагара подружка иногда нарушает тишину хлопаньем крыльев и криком вдалеке. И тогда открывается тайна, а ключ к ней — ты сам. Начинаешь чувствовать себя частью какого-то большого вселенского действа, потому что каждую минуту оно меняется, а в душе просыпается художник.” (Александр Шафранов, 24 декабря 2019 г.)

Стужа. Фото Александра Шафранова.

Не берусь разделять его творчество как живописца и фотографа — он слишком цельная натура для этого. Но, несомненно, что мощнейшее композиционное чутьё, чувство света и цвета, особая глубина пространства, а главное — необыкновенное, осознанно-медитативное, просветлённое состояние многих работ обусловлены взаимодействием и взаимопроникновением образно-выразительной системы этих видов искусства, а также самой личностью художника.

О свете и цвете в фотографиях Александра хочется сказать особо. Света — обилие — говорящего, таинственного и нежного, властвующего в природе и придающего смысл её жизни (“фото-графия” от древнегреческого “светопись”, и Шафранов утверждает родовую суть этого вида искусства как терминологически, подчеркнуто называя свои работы “светописью”, так и творчески).

Ручей Неведомый. Фото Александра Шафранова.

Поразительна цветовая сгармонированность красок природы (особенно любимых им цветов осени). В природе так много цвета, что при съемке становится невозможно им управлять. Не случайно фотографы считают, что съёмка в черно-белом изображении и в цвете — это, по существу, два способа мышления… И в этом отношении цветные фотографии Александра интригуют тем, что они столь же выразительны и лаконичны, как и чёрно-белая фотография.

Александр Шафранов работает и в жанре портрета (это глубоко реалистичные психологические образы), жанровой зарисовки (не без социальных аспектов). Но совсем не случайным видится возвращение на новом этапе творчества к теме космоса; непознанного, футуристического мира.

Верный. Фото Александра Шафранова.

Дух его произведений последних лет, особая чистота сознания, обращение к технике мэтт-пейнтинга (комбинированная съёмка, совмещающая натурную часть с дорисовкой) и исключительная деликатность в использовании этой техники заставляют говорить об особом векторе его творчества, находящегося в мейнстриме современного искусства и созвучного поискам художников-визионеров, представителей стиля Виженари-арт (визуализация образов возникающих в медитативном состоянии).

“Это явный визионерский путь, в котором художник, утвердившись в классической форме реализма, детально исследовав и запечатлев природу в фотографии, накопив базу исходного материала, которое уже является самоценным искусством — переходит на следующий этап: в осознанную игру трансформационных цифровых манипуляций с первичными изображениями, проявляя авторское видение иных миров и скрытых сакральных смыслов в форме фантастического реализма. Причём делая это удивительно тонко и нежно, в отличие от большинства современных мастеров психоделического арта.” (Гришанти Холон, художник-визионер).

Цифровые технологии избавляют фотографию от необходимости быть непременным документом. Фотография уже не “реет бледной тенью” старшей сестры (живописи), но самоуверенно и не спеша высматривает, что приглянется из объектов феноменальной реальности.

Виженари-арт служит неким экспериментальным полем для художников, создающих новую иконографию и обладающих пробуждённым сознанием.
Природа допускает к таким уровням развития только сильных характером людей с развитой волей и энергетикой, осознающих, что перед ними простирается огромная Вселенная, у которой совершенно другие этические законы…

Забытая летопись. Фото Александра Шафранова.

…В одном из интервью художника прозвучала забавная фраза журналиста: “Известный не только в Магадане, но и в России”. Да, существуют эти понятия: “Магадан и Россия”, “Колыма и материк”. В общем, как в песне — “Чудная планета”… И Шафранов — художник с этой чудной планеты — Планеты “Колыма”…

Фотографируют миллионы. Где начинается фотоискусство? Там, где появляется своё Я, своя тема, свой стиль, как непременные и обязательные атрибуты профессионализма, творческой состоятельности. Этими качествами произведения художника наделены в полной мере.

Близится юбилей Александра Станиславовича и в его преддверии хочется пожелать мастеру самого большого счастья для художника. Это когда приходит вдохновение.

Татьяна Братенкова, искусствовед, член Белорусского Союза художников.

Возвращение на Среднекан

Колыма в Нижнеколымске. Конец 20-х годов ХХ-го века.

В октябре к нашей базе подошёл паровой, колёсный пароход. Мы погрузили на него своё имущество и поплыли вверх по Колыме до Среднекана. Люди были в тайге уже года три и каждых торопился повидаться с семьями, а я не был на материке более пяти лет.

Покраска парохода «Дальстрой-1» (ДС-1). 1934 год.

Поездка на пароходе оказалась не из приятных. Угля на пароходе не было, котёл топился дровами. Хотя мы открыли угольное месторождение в 60 километрах от Зырянки, но вот в то время доставлять уголь было не на чём (позднее там добывали уголь не только для речных пароходов, но и для морских).

Дров на пароходе было немного. Как только заканчивалось топливо, капитан корабля причаливал к берегу и делал объявление о том, что желающие плыть дальше берут топоры и пилы и идут заготавливать дрова. Дровозаготовка продолжалась, как правило, по пять-шесть часов.

В то время, по ночам пароходы не ходили, фарватер не был до конца исследован, и маяки на реке отсутствовали.

Среднеколымск зимой. Конец 20-х годов ХХ-века.

В общей сложности плыли от Зырянки до Среднеколымска двенадцать дней, больше часть путешествия ушла на заготовку дров.

К оглавлению

В партии Козловой

Геологическая партия Дальстроя.

В 1935 году мне пришлось работать в партии геолога Козловой Веры Васильевны. Как человек, она была очень волевой, теоретически грамотной, но в тайге пришлось работать в первый раз. Имела уклон рудного, а не рассыпного золота. Последнее время работала на касситеритовых рудниках, где и проходила практику, россыпи она знала плохо. В верховьях реки Россоха, левый приток Ясачной, по геологическим данным, предполагалось обнаружить рудное золото., я был послан с нею как прораб геолого-поисковой партии.

Так же, как и все партии, на место работы нас завезли на оленях в конце апреля. На летние работы нам не дали никакого транспорта, так как партия считалась стационарной, возвращаться на базу предполагалось на плотах. Рабочие и Козлова копали на склонах гор канавы для обнаружения рудных жил, а я больше ходил в маршрут по долинам реки Рассохи и её притоков.

Однажды в долине, немного не доходя до места рудной разведки, я встретил медведя, выстрелил в него, но не попал. После второго выстрела хозяин тайги скрылся в стланике. Известно, что медведи бегут в гору быстрее, чем под гору. Вера Васильевна услышала выстрелы, взяла карабин и пошла на звук выстрела и почти в упор встретилась с медведем. От такой нежданной встречи женщина не растерялась и в ступор не впала, а с первого выстрела убила зверя. Правда, до этого она много тренировалась по стрельбе с карабина. Некоторые, даже опытные охотники, при таких столкновениях «лоб в лоб»‎ теряются и промахиваются. Я её спросил, как чувствовала она себя тогда, когда встретила зверя. Говорит, спокойно и не торопясь целилась в лоб.

Бурый медведь. Фото из свободных источников.

Медведь был старым, большой. Мы из него сделали, как учил меня якут Слепцов, хорошие копчёные окорки, а Вера Васильевна приобрела ещё больший авторитет и как геолог и как смелый и отважный охотник.

Наша партия обнаружила как рудное, так и россыпное золото, но по тем временам, оно было отнесено к непромышленным. Закончив работы, в сентябре месяце мы на плотах вернулись на нашу базу — Зырянку. К тому времени уже вернулись, согласно указаниям, многие партии. Начали упаковывать все материалы трёхлетней работы экспедиции для отправки в Магадан. Рабочих и ИТР, кто не хотел оставаться на дальнейшую работу — рассчитывали, заменяли вновь прибывшими. На базе оставались разведчики и геологи, для зимней разведки — необходимо было провести шурфовку намеченных нами объектов.

К оглавлению

Проводник Слепцов

Якутские мужчины с шаманом в чуме. 1902 год.

Среди индигирских якутов был один в возрасте 65–70 лет, но крепкий мужчина. Согласился дать мне четыре лошади (это были его собственные) но с условием, что я его по окончании летней работы рассчитаю не на базе экспедиции, а в нашей партии и на время работы возьму его жену. С его условиями я согласился, так как обратный путь до базы экспедиции мы рассчитывали плыть на плотах. После этого индигирские якуты дали мне ещё четыре лошади, больше мне и не нужно было.

С Индигирки до своей базы я вёл глазомерную съёмку и дневник, к лошади был привязан шагомер. Мне приходилось часто делать остановки для взятия азимута и записей. Поэтому своего проводника с четырьмя лошадьми я отправил вперёд, а сам остался с этим старым якутом, который сказал: «Я дорогу знаю и сам, пускай он уезжает».

Якутские лошади. Фото из свободных источников.

Из оружия у меня были двухствольное ружьё и карабин. У якута — кремнёвое ружьё, заряжалось порохом и самодельной пулей, такой же, как у мелкокалиберной винтовки.

Сколько я ему не предлагал своё ружьё — не брал. Говорит: «Столько шуму, а тлку — гох (нет)». Убивал глухарей или уток на озере за 100–150 метров без промаха. На первой остановке он мне сказал: «Суруй, суруй, что значит — пиши», а сам стал готовить ужин. Он, а не жена. Якуты обычно готовят дичь: одерут перья, выпотрошат внутренности, не моют, сразу кладут в котёл и варят, также и мясо. Любят, чтобы навар был с кровью. Но без привычки кушать это неприятно, потому что в супе плавают сгустки крови и птичий пух. Я ему ничего не говорил. Он очень не любил, когда ему задавали вопросы. Делал всё молча, но я сразу заметил что он пищу готовил как и мы: клал приправу, картофель, лук и всё что было. Я понял, что этот якут где-то работал с русскими или в других экспедициях. Он знал, что каждую остановку надо делать описание прошедшего маршрута.

На четвёртый день нашего путешествия, когда мы решили сделать остановку, случайно в тайге мы встретили якутов, которые ехали из Якутска в Верхнеколымск. Среди них был учитель, который хорошо говорил по-русски. Спросил меня, где я взял этого старика к себе в проводники, я ему рассказал. Он сказал мне, что этого старика разыскивают уже более десяти лет. Он участвовал в Омиконской тайге (это около Якутска) в уничтожении нескольких наших экспедиций. Его давно уже нужно было судить, а он скрывается в бассейне реки Индигирки, где также находится и бывший колымский князь Громов, у которого в 1932 году было изъято много американского оружия, винчестеров и 15 тысяч оленей.

После его рассказов передо мной встал вопрос: поехать с ним в Верхнеколымск и сорвать всю работу или отдаться на волю судьбы. Учёл, что этот якут с нами на Зырянку не поедет, расчёт будет брать в партии, согласно договора. А что Громов и всё их гнездо находятся в притоках Индигирки, это и так известно якутским властям. Взвесив всё, решил дальше ехать с этим якутом Слепцовым.

На следующей остановке он чисто по-русски мне говорит: «Я всё слышал, да и моя жена слышала, что вам передал обо мне этот якутский учитель. Он прав, всё это было. Мы уничтожили экспедицию, на их пути выжигали оленьи корма и так далее, мы боялись русских. Они принесли нам много зла, особенно в 1920–1923 годах, когда остатки белогвардейцев спасались в Якутии, занимались грабежом, насилием и убийствами. Ну а если ты не побоялся ехать со мной, то ничего не бойся. Я доведу тебя до места вашей работы. Хотя эти места и труднопроходимые, но я их хорошо знаю».

На последней остановке, не доезжая до нашей базы 15–20 километров мы поехали в объезд Каньона, по козлиной тропе. В одном месте осыпь горы не удержала лошадь, на которой ехала жена якута. Она покатилась вниз по крутому склону 45–50 градусов откоса, а далее был крутой обрыв метров 100. Помочь мы ей ничем не смогли. Лошадь и наша Маринка, как я её называл, — погибли. Мы смогли спуститься и подошли к ней, её узнать нельзя было, всё тело и кости были переломаны. Похоронили её там же.

Караван якутских лошадей в предгорьях. Фото из свободных источников.

В конце мая мы приехали на нашу базу, проводник Слепцов остался у нас работать. Он нам был очень полезен, хорошо знал бассейн реки Омулевки (наш проводник из Зырянки знал эти места плохо). Слепцов делал нам на бумаге схематический план реки и её притоков с указаниями протяжённости.

С его помощью мы уже знали, что нас ждёт впереди и сколько потребуется времени для обработки намеченного пути. Удивительно, что этот безграмотный человек сделал на бумаге схематический план бассейна реки Омулевки с указанием расстояний, который практически совпал при нашей обработке расстояния съёмки и нанесением на карту, расхождения были небольшими.

Когда я нанёс на карту свой маршрут от Индигирки до Омулёвки, а это расстояние около 400 километров, то получилось, что он вёл меня без всякой тропы, через многие перевалы. Было ощущение, что он засёк две точки — Индигирку и Омулёвку и вёл по компасу. Удивительная память и знание тайги. Куда он меня вёл, я ориентироваться не мог, был в полном его распоряжении. Иногда у меня была мысль, особенно после гибели его жены: может он ведёт меня к «чёрту на кулички», поскольку он стал замкнутым, грустным и молчаливым. Но я ему всю дорогу не делал никаких замечаний и поправок, хотя мне иногда казалось, особенно в пасмурный день, что он ведёт меня не в направлении реки Омулевки.

В дальнейшем он нам был очень полезен. По его намеченной схеме мы ему говорили, где впереди делать остановку. Он уезжал вперёд, мы шли работая. Работали мы по 12–14 часов. Каждый старался сделать как можно больше, обследовать как геологически, так и выявлением полезных ископаемых. За рабочий день часов проходили по 20–25 километров, а он на лошадях проходил это расстояние за 5–6 часов.

Так что у него было много свободного времени, но он без дела не сидел. Устанавливал палатки, ходил на охоту, убивал коз, диких оленей, которых в бассейне реки было очень много. Охотился со своей кремнёвкой. Наше оружие не брал, его не признавал. До нашего прихода готовил пищу. Надо сказать, что это на редкость из якутов он мог приготовить всякие блюда из мяса с добавкой овощных консервов. И когда мы усталые приходили на стоянку, для нас было всё готово.

Если было набито много мяса, он его коптил и очень искусно. Обрезал с костей тонкими пластинками, развешивал на вешала, разводил и ними костёр, чтобы было больше дыма, укладывал мхом. У нас всегда было очень вкусное и непортящееся копчёное мясо, которое мы брали с собой в маршрут. Иногда мясо тушил. Раскладывал костёр, нагревал землю, в горячую землю клал мясо, засыпая мясо землёй и снова разводил костёр. Получалось очень сочное, вкусное, тушёное мясо. Всё делал с добавлением по вкусу соли. Пёк из муки, без сковороды, лепёшки. Сделает тесто, накалит камни и на них и печёт. После галет это были очень вкусные коржи. Для нас он был находкой — прекрасный повар-кулинар.

Река Омулевка. Из архива Владимира Похилюка.

В бассейне реки Омулевки мы проработали до конца сентября 1934 года. Накопили много геологического материала, выявили полезные ископаемые, заполнили глазомерной съёмкой белые пятна на карте Якутии. Нанесли все ключи и речки, впадающие в реку Омулёвку, описали геоморфологию и петрографию бассейна.

Якута Слепцова рассчитали как он и просил, по окончании работы на Омулевке. Куда он уехал, нам было неизвестно, больше я его не встречал. Но счастливого ему пути за его добросовестную работу в нашей партии.

Своего проводника — Виноградова, с лошадьми взятого на Индигирке мы отправили на Зырянку, как и договаривались. Сделали плот, погрузили всё своё имущество и весь материал коллекции, собранный нами за всю летнюю работу. Геологического материала было очень много. 9 октября мы благополучно приплыли на свою базу в Зырянке, где уже собрались почти все партии.

В зиму 1934–1935 годов разведчики выехали на зимние шурфовочные работы, а я остался на базе обрабатывать собранный за летний сезон материал.

К оглавлению

У колымских якутов

Одиночные якутские юрты. 30-е годы ХХ-века.

Кагыл-Балахтах считался самым большим посёлком на Индигирке. Мы добрались до центра посёлка, где стояло три юрты. Посёлок большой скорее по местным меркам, где одна или две юрты расположены друг от друга за сотню километров. Расстояние для якутов не имеет значение, они к друг другу ездят пить чай за сотни километров и между собой всегда в курсе всех событий. Как говорят — якутское торбозное сообщение лучше всякого радио.

До этого мне уже приходилось бывать в юртах колымских якутов, но такого я не встречал. Дети грудного возраста и до 3–4 лет в юрте привязаны ремнями по углам. В центре юрты всегда горит костёр и, чтобы малыши не обожглись, их привязывают. Но главное, что они не подают никакого голоса, как будто их нет. Старшие по 14–15 лет, как только мы вошли в юрту, сразу же убежали в тайгу и оттуда выглядывали, как зверьки. Их я быстро приучил к себе конфетами и печеньем. Подростки уже приучены курить, но табак им не давал, за что они очень на меня обижались, особенно когда сам закуривал папиросу. Они начинали по-своему меня ругать и плеваться. Курили все только трубки.

Вид юрты якутов. 30-е годы ХХ-века.

Все северные люди очень гостеприимны, поделятся всем, что у них есть, отдадут даже последнее — откажут себе. Когда они наварили мяса, мне дали отдельную чашку, вроде пиалы и хозяйка юрты достала и насыпала как большую ценность — щепотку соли. Я знал, что мне нужно было их отблагодарить. Все северные люди очень пристрастны к спиртному и чаю. В юрте их собралось человек 20–25. Чтобы отблагодарить хозяев за хороший приём и угостить всех, я попросил хозяйку вскипятить чайник литра на четыре, вылил туда литр спирта, высыпал две пачки чая и сахару. Когда охладил, начал всех угощать. Всем им такой пунш понравился, даже одна женщина набрала в рот, подошла к привязанному ребенку и из своего рта дала ему. Это для них был большой праздник. Они пели на своём языке песни, водили хоровод. Пунш делили буквально по граммам, руководила всем этим хозяйка. Несмотря на такой большой соблазн подростки, которые ушли в тайгу, при мне в юрту не заходили. Когда я со своим проводником ушёл, все они собрались в юрте и хозяйка всех угощала пуншем. Так, с одного литра спирта все были довольны.

Палатку свою мы поставили в полукилометре от юрт, где сложили все продукты и вещи, которые были взяты для якутов. Не смотря на то, что мы часто уходили из палатки, не было ни одного случая, чтобы что-либо было взято без нас.

Якутские лошади.

С местных якутов на Индигирке никто не умел говорить по-русски. Я это знал и всегда, когда встречался с ними, старался хотя бы элементарно научиться объясняться с ними.

Прожили мы там пятнадцать дней, ждали когда растает снег и пригонят лошадей из тайги. За это время я уже с ними мог разговаривать, во всяком случае мы понимали друг друга.

Когда я попытался договориться с ними об аренде лошадей, якуты отказали, не потому, что лошадей не было или не хотели не захотели дать, а потому, что не могли договорится об оплате. Мне было дано указание по договорам, чтобы расчёт за лошадей делать 50% деньгами, 50% отовариванием: мукою, крупою, чаем, мануфактурой. А якуты просили отоварить на все 100%, а с такими условиями согласится я не мог.

Якуты на лошадях.

Тогда якуты отвели меня на лабаз, где у них хранятся вьючные сёдла и лошадиная сбруя, вытащили оттуда два полных мешка. Говорят: «Возьми!»‎ Я развязал один мешок, смотрю — деньги… И каких там только купюр не было, даже николаевские, керенки и всех выпусков. Развязал второй мешок — а там наши советские купюры: десятки, пятёрки, разменные… Говорят мне: «Вот, говорят, возьми их, они нам не нужны. Сдаём пушнину в фактории, нам дают 50% деньгами. Возим почту из Якутска, нам дают 50% денег, ты даешь 50% денег. Приезжаем в факторию, нам за деньги ничего не дают, даже понюхать табаку. Скажи, ваша экспедиция на Зырянке даст нам что-либо за деньги?» Врать якутам я не стал, ответил, что нет. Тогда меня спросили: «Так зачем же нам деньги, если мы за них ничего не можем купить?» Как я им не объяснял стоимость валюты, но они твердили своё: «Кругом какие-то карточки, по которым дают. Дай нам такие карточки, возьми свои деньги, возьми и эти оба мешка, может быть ты знаешь, где их можно сбыть».

Я, конечно, денег никаких не взял.

К оглавлению

В партии Трушкова

Каньон на реке Омулевка. Фото из свободных источников.

В 1934 году мне пришлось работать прорабом в партии геолога Трушкова Ю.Н., коллектором в партии работал опытный Лепандин Слава. В моём подчинении было два промывальщика: Конкин Иван и Загорулько Николай, оба испытанные таёжники. Четыре подсобных рабочих и наш проводник — якут Слепцов, который очень не хотел ехать с нами проводником на реку Омулевка (хотя знал её очень хорошо). Река Омулевка считалась у них священной и непроходимой, да и сами мы это испытали впоследствии.

Весь необходимый груз на сезон было решено забросить на место проведения работ в апреле 1934 года. Для этого были наняты якуты и шестьдесят нарт оленей. При выезде все договорились в партии не курить и для того, чтобы выдержать договор, брать с собой табак не стали.

Доставка груза на оленьих упряжках. 30-е годы ХХ-го века.

За первый день проехали сорок километров, остановились ночевать. Утром поймали оленей, запрягли и тут обнаружили, что пропал мой промывальщик Конкин Иван и одна запасная упряжка оленей. Каюры нам сказали: «Ждать не будем, раз у вас такие воры. Отвезём и на этих нартах» Да и мы особенно не беспокоились по поводу происшедшего — промывку я знал хорошо, мог и сам научить любого рабочего. Также знали, что дальше экспедиции он никуда не сбежит, а за то, что бросил нас — будет отвечать.

На следующий день проехали километров тридцать-сорок и остановились на ночёвку. Утром встаём и видим, как наш Конкин выходит из якутской палатки — весел и здоров. Выяснилось — якуты дали ему самых лучших оленей, думали, что всё пройдёт незамеченно. Послали его обратно на базу за табаком. Так наш договор и не состоялся, курили все и когда мы возвратились на базу Цареградский и Раковский смеялись, как мы бросали курить. Они знали, что Конкин возвращался на базу за табаком.

На следующий день мы проехали километров пятьдесят. Остановились, отпустили оленей. Утром пошли их собирать, а они бедные лежат в снегу, где прикопались, корма не было, так голодные и улеглись. Каюры сразу определили, что олений корм на нашем пути осенью выжжен, такими как князь Громов. Шаманы и скупщики пушнины не всегда хорошо нас встречали. Пока мы проехали гарь, потеряли двадцать оленей — десять нарт. После этого не только сами ехали на нартах, но и местами помогали обессиленным олешкам тащить нарты. До этого у нас впереди шли лучшие олени с лёгким грузом, пробивая дорогу каравану, а после потери оленей нам пришлось самим по очереди идти вперёд, пробивая дорогу оленям.

На отдыхе. 30-е годы ХХ-го века.

С большим трудом мы добрались до так называемого Копчегая, что по-якутски значит «Каньон», дальше нас везти якуты отказались. Это непроходимые и священные для них места, но нам нужно было идти дальше.

В дальнейшем мы убедились, что они были правы. В верхнем течении река Омулевка прорезает хребет Черского очень узкою долиною — глубина каньона 100–120 метров, протяжённость 15–20 километров. В Каньоне зимой большая наледь, объехать по сопкам зимой нельзя. Крутые скалистые горы без всякой растительности, только крутые осыпи. В горах очень много диких баранов, в долине — оленей, которые в летнее время спасаются около не оттаявших льдов от комаров и мошки, наледи в зимнее время нарастают до 4–5 метров, а оттаивают только в конце августа. Мы остановились у этого ущелья и разбили здесь поисковую базу.

Место очень красивое и разнообразное. Мне пришлось бывать в тайге, но таких мест не встречал — при выходе из Каньона широкая долина, кругом девственный смешанной лес: хвойный и лиственный. В реке очень много разных пород рыб, но преимущественно хариус. Вдали виднеются голые скалистые горы, и всё это никем не обследовано. Горы ещё не слышали не только взрывов, но даже стука геологического молотка. Здесь бывали только оленеводы и охотники. Не знали и мы, что ждёт нас впереди.

Олений транспорт отправили обратно на Зырянку, себе оставили две пары оленей. Трушков со всеми рабочими остался на базе вести рекогносцировочные работы, а я со своим проводником, который знал, что в притоках Индигирки есть якутский посёлок Кагыл-Балахтах, где можно было нанять лошадей на летний период для нашей партии, отправился на поиски этого посёлка. Добрались мы до посёлка в начале мая.

К оглавлению

Зырянка

Зырянка. 40-е годы ХХ-го века.

Пятнадцатого октября мы прибыли к месту нашей базы, выбранным Цареградским и Раковским, но не в Верхнеколымске, а на устье реки Зырянки, абсолютно в необжитом месте. В настоящее время там, на нашей базе расположен районный центр.

Партии прибывали, ставили палатки и обживались. Мы приплыли, наш ковчег причалил к обжитому берегу. Чтобы не обустраиваться на берегу, решили зимовать в кунгасе, но нашим планам было не суждено сбыться — в конце октября по Колыме пошла шуга, в верховьях стали заторы снега и льда.

В одну из ночей мы услышали, что наш ковчег трещит и перевёртывается, кто в чём был, по льду и воде выскочили на берег, а кунгас, вместе с нашим имуществом, льдом и снегом поплыл вниз по течению. Видимо, фортуна нас так любила, что и на месте и то не обошлось без приключений. Для потерпевших кораблекрушение нашлись места в палатках, дали одежду со склада.

Наутро мы увидели наш ковчег метров за 200 от стоянки, прижатый к берегу льдом и раздавленный. Внутри было всё перемочено, но всё было на месте.

В последующие несколько месяце на базе началось грандиозное строительство. Ноябрь, декабрь — все как один, включая Цареградского и Раковского занимались строительством, оставались только повара — женщины. Кто заготовлял лес, мох, кто шкурил брёвна, мне, как «опытному» плотнику дали в руки топор. Транспорт на базе был — лошади. Строительство шло быстро. В первую очередь столовую, баню, бараки для рабочих, склад для продуктов, барак для ИТР. В последнюю очередь построили домики для начальства. Цареградский и Раковский были с жёнами, но до последнего времени жили в палатках, потом построили контору. К 1 января 1934 года, можно сказать, что мы все устроились нормально (по-таёжному) и встретили Новый год и новоселье.

Так закончился мой трудовой 1933 год и освоение Колымского богатства с 1 января и по апрель месяц на базе я обрабатывал материал, который собрал за летний поисковый сезон 1933 года.

К оглавлению

Сплав по Колыме

Гружёный карбаз. Конец 20-х годов.

Мы сразу на месте оборудовали кунгас под постоянное жительство, надстроили стенки кунгаса, чтобы внутри можно было ходить в рост человека. С лиственниц надрали коры, покрыли крышу, поставили печку, поделали общие нары для сна, и нам с женой нашёлся угол, отгородили.

Построили плот, на плоту установили устройство, которым могли на глубине 6–8 метров брать породу и определять — есть полезные ископаемые в выносах рек. Если не обнаруживали видимого, собирали шлихи, описывали место взятия шлиха, привозили на базу, где опытные геологи под микроскопом определяли какие есть полезные ископаемые в той или другой реке, а также какие породы.

Если мы находили видимое золото, останавливались на несколько дней, делали тщательное опробование самих долин, ключей и рек. Работа была очень интересная и ответственная. Что-нибудь показать неверно или ошибиться — могло бы испортить всё не только в своей партии, но и завести в заблуждение все анализы и показания всей экспедиции.

Опробывание ключа. 30-е годы.

Плыли по тем местам, где большие реки, впадающие в Колыму, имели название и были нанесены на карту, а их притоки нигде на картах не значились и своих имён не имели. Мы их увязывали и давали названия.

Катюша моя готовила пищу для всех, а на продолжительных остановках делали из камня печь, и она выпекала нам хлеб, что очень ценно в тайге — после галет иметь свежий, настоящий хлеб. В этом она была большая мастерица.

Там, где мы шли, было очень много непуганой дичи — боровая (лесная) глухари, куропатки, рябчики, гуси, утки разной породы. Попадались олени и зайцы, но мы их не стреляли — дичи хватало. Рыбы было в изобилии — налим, хариус, и много других видов. Особенно вкусные были осетры. Так что Кате было очень много работы, когда мы вечером приносили дичь не штуками, а мешками. От ощипывания перьев у неё образовывались мозоли, так что ощипывать приходилось и нам. Хотя у каждого был азарт, но стреляли столько, сколько нужно на ужин и завтрак.

Когда Катя на берегу обрабатывала дичь, то щуки подплывали и почти из рук выхватывали потроха, эти нахалки очень любят потроха от дичи. Жена отгоняла их палкой, убивать не хотела. Когда кто-то подходил с ружьём, щуки уплывали, как будто чувствовали запах пороха. По ним мы их не стреляли, не любили щучье мясо, только отпугивали.

Долина реки Колымы. Начало 30-х годов ХХ-го века.

Проводника у нас не было, что нас ждёт впереди не знали, и чтобы не пропустить реку или ключ, поднимались на самые высокие ближайшие сопки, рассматривали долину Колымы и её притоки — справа и слева. Примерно определяли расстояние и туда направляли свой ковчег.

Хотя ковчег слушался нас далеко не всегда. Высокие борта, крыша, да ещё плот на буксире — всё это делало нас игрушкой в руках ветра. Управлять своим ковчегом мы могли задним и передним веслом, но таким управлением с ветром справиться мы не могли, он был сильнее нас. Хотя мы и плыли по течению, нас частенько несло не туда, куда мы планировали, и прибивало на косу. Чтобы облегчить процесс снятия кунгаса с мели, использовали доски, взятые ещё со сплава. Мы привязывали доски к носу и при помощи их карбас водой стаскивало с отмели или косы.

Опробывание ключа. 30-е годы.

Но хуже всего было, когда из-за ветра не могли причалить к намеченному распадку (ключу или реки) и уносило нас вниз, на 8–10 километров или не на тот берег. Но у нас с собой была лодка, кунгас останавливали, возвращались обратно, а если прибились не на тот берег, то переплывали на лодке и делали опробирование, уже не из воды с парома, а пробовали берег, где было обнажение. Хуже всего было тогда Катюше, первое время очень боялась оставаться одна на ковчеге, хотя оружие было и стреляла она хорошо. А оставлять с ней кого-то мы не могли, первое — надеялись на то, что к ночи вернёмся и второе — при опробывании каждому была работа. Но чаще всего в таких случаях мы задерживались дня на 2–3, брали всегда с собой запас продуктов.

Река Колыма ниже Коркодона. Конец 20-х годов ХХ-го века.

Проплыли мы почти половину пути до места назначения, но как в левых, так и в правых притоках Колымы золота не обнаружили, дошли до реки Коркодон. Здесь мы встретили стойбище юкагиров, в юртах были только старики и дети, все остальные были в тайге на охоте.

Это было небольшое и в то время вымирающее племя. Они отличались от якутов, тунгусов и эскимосов своим высоким ростом и не таким скуластым лицом. Жили одним племенем, можно сказать, что оседло. Их охотничий район был Коркодон, Столбовая, Нелемная. Как не велика колымская тайга, но у каждого охотника был свой район и другой туда не пойдёт. Оленеводством не занимались, имели лошадей, по несколько охотничьих собак и оленей. Занимались охотой и рыболовством. Якобы это племя из северных индейцев.

Семья юкагиров у урасы. Конец 20-х годов ХХ-го века.

Когда мы приплыли, они почти голодали, так как ушедшие охотники ещё не вернулись, а у тех, кто остался в стойбище, продукты заканчивались.

Был среди них один очень ослабший старик — дедушка Дмитрий, который говорил по-русски. Я ему принёс галеты и консервы, но он при мне всё разделил детям и себе ничего не оставил. На мой вопрос, почему он не стал есть, Дмитрий ответил: «Мне конец, жду возвращения охотников. Дал обет, как только вернутся, попрощаться и вот той пикою (показал мне) закончить сам себя. У нас такой обычай — как только человек не может приносить пользу своему племени, он должен попрощаться со всеми и умереть». Как не уговаривал старика что-нибудь покушать, он стоял на своём. Я сказал Катюше, жена пошла в юрту, Дмитрий был один. Принесла ему хлеб и рыбу, долго с ним разговаривала, и он начал кушать. Катюша ходила каждый день, носила старику хлеб и рыбу, детям варила суп и давала галеты.

Наша партия занимались разведкой выносов реки Коркодон, обнаружили видимое, решили обследовать притоки реки. Сложили печь для выпечки хлеба. К этому времени вернулись охотники с несколькими убитыми сохатыми и дикими оленями. Моя жена уговорила деда Дмитрия не губить себя, что он нам нужен как проводник до Верхнеколымска. Его родичи с этим согласились, изменил свой решение и Дмитрий.

У юкагиров взяли четыре лошади и поехали вверх по Коркодону с опробированием, 80 километров до ключа Сахатиный, в котором обнаружили промышленное золото. Обследования Коркодона мы закончили за 15 дней, и вернулись в стойбище.

Наш дедушка нас ждал в полном здравии. Перед отъездом мне нужно было заснять небольшой островок, куда мы поплыли на лодке вместе с Катей. Не доплывая до острова, встретили медведя, который плыл в том же направлении, жена испугалась, так как впервые увидела медведя на близком расстоянии. Я подплыл к берегу ближе, но медведь не уходил и был агрессивен, пришлось его застрелить. Возвратившись, рассказал о случившемся юкагирам, они были очень довольны и привезли тушу медведя в стойбище.

Ледоход на реке Столбовой. 1934 год.

Мы взяли Дмитрия проводником, а точнее, не хотели его оставлять и поплыли ниже до реки Столбовая. На Столбовой мы обнаружили золото и отработали по самой реке и её притокам. Особенно богатое золото было обнаружено в одной протоке, которую назвали Тимша, так как все хотели, чтобы этот приток был назван моим именем. В этом бассейне в 1958 году был открыт прииск «Семилетка». Мне лично с 1965 года по 1970 года пришлось работать на этой протоке, который назвали в мою честь. От Столбовой поплыли до Райка (позже — это речной порт прииска «Семилетка»), там также обнаружили промышленное золото, особенно по ключу Глухариный (здесь тоже вёл работы прииск «Семилетка»).

В настоящее время всё реки, ручейки и протоки можно найти на картах с названиями, которые мы давали им. Нашей же партии пришлось идти по местности, которая на карте отмечена не была — белые пятна, настоящая «Terra incognita», где никто не бывал, за исключением охотников и оленеводов.

К оглавлению

Верхне-Колымская экспедиция. Путь на Среднекан

Ледоход на реке Бохапча. 30-е годы ХХ-го века.

С марта 1933 года я был зачислен в штат экспедиции. Начальником экспедиции был Цареградский, заместителем — Раковский. Экспедиция была организована из расчёта 12 полевых партий (в партии минимум 8–12 человек). Все партии были укомплектованы опытными геологами, топографами, геодезистами, прорабами, а также подбирали лучших рабочих и весь необходимый персонал.

Продукты и всё необходимое оборудование из расчёта на три года завозили зимой из Магадана на тракторах и лошадях на Бохапчу, где до наступления весенних паводков должны были построить кунгасы из расчёта 5–6 тонн грузоподъёмности.

Спуск карбаза на воду. 30-е годы ХХ-го века.

Для выполнения этих работ на Бохапчу Дальстроем были посланы рабочие и всё необходимое для строительства. Со строительством мы очень торопились, чтобы не пропустить весенний паводок, иначе наши кунгасы могли не пройти бохапчинские пороги и перекаты.

Дальнейшее по Колыме нас не страшило, а наоборот, радовало. Но одного боялись — что фарватер Колымы ещё не был обследован и могли заехать в такую протоку, откуда на карбазах не выйти, но надеялись, что ниже реки Средникан на Буюнде найдём проводника, который знает фарватер Колымы. Лошадей и другого транспорта с собой не брали, знали, что по намеченному нашему маршруту у якутов есть лошади и олени и при необходимости будет можно нанять у них.

По перекатам Бохапчи. 1931 год.

Строительство кунгасов было закончено вовремя и, закончив погрузку, мы при первой возможности тронулись в неизведанный путь по Бохапче, хотя пороги и перекаты были залиты водой, по по берегам ещё лежал снег и местами на наледях была большая толща льда, от которого очень трудно было отталкивать кунгасы. В узких местах лёд приходилось прорубать топорами.

Июнь на реке Бохапче. Начало 30-х годов.

Бохапчу проходили с большим трудом, но крупных аварий не было, за исключением мелких пробоин. Пробоины в кунгасах быстро ликвидировали, хотя работать приходилось в ледяной воде.

Потерь в грузе и жертв не было, если не считать частично подмокшего снаряжения. Если кто заболевал — у нас было достаточно медикаментов и врач. Главным медикаментом против простуды был большой запас спирта, после ледяных купаний выдавали по 100–150 грамм на человека, чего мы не могли себе позволить в моё первое плавание.

Река Колыма. Кунгасы у Усть-Среднекана. 30-е годы ХХ-го века.

По прибытии в Среднекан, по распоряжению Цареградского, отделились две приисковые партии. Одна партия под руководством геолога Трушкова должна была пройти рекой Сеймчана, перевалить через реку Ясачная и с опробыванием прийти на базу. Вторая партия под моим руководством должна была плыть по реке Колыма, сделать приспособление и опробывать все возможные реки и ключи, впадающие в Колыму. Обе партии должны были к октябрю вернутся на базу экспедиции.

Остальные продолжили сплав до намеченной базы экспедиции, им ещё надо было пройти 500 километров, торопились успеть ещё в это лето выйти на приисковые работы.

Мы оставили себе на кунгасе всё необходимое для летних работ, остальное перевезли на другие карбаза (большие лодки). Нас осталось 9 человек, в том числе и Катюша — моя жена.

К оглавлению

Возвращение в Магадан

Нагаево. 1936 год.

В итоге по расчёту мы получили на руки по 29 тысяч чистыми, помимо всех издержек, для того времени это был рекордный заработок. Делили всё поровну, даже тем, у кого были больничные дни. Поскольку у старателей больничных не выплачивали, мы эти дни не выбрасывали, а разделили всем поровну от начала и до конца работы артели.

Так закончился мой первый маршрут из Магадана до приисков, работа на Колыме и первый двухгодичный договор, в котором было много испытаний и переживаний. Была возможность поучиться у опытных таёжных золотоискателей, чего ни в одном институте не преподают. Есть учебник по геологии и разведке Обручева, описано хорошо, что нужно иметь и взять с собой во время поиска, но не описаны те препятствия, с которыми можно встретиться в тайге и как с ними бороться, да их и трудно предвидеть, это даётся только в пути.

Получив расчёт, мы решили идти в Магадан. Через семь дней мы вышли на перевал Яблоновый (Охотско-Колымский водораздел, хребты разделяют притоки Колымы и притоки Охотского моря). Здесь мы встретили 11 рабочих из нашей экспедиции, в том числе и мужа с женой. Преимущественно неудачники в работе — иркутяне. Чувствовали они себя бодро, вызывающе, как будто не в тайге. С продуктами у них было ограниченно, надеялись на ружья, что мол в тайге не пропадём, что-нибудь убьём.

Мы с ними переночевали, утром зашёл спор, в какой распадок спускаться с перевала. Мы им говорили, что надо спускаться в правый распадок и выходить на реку Ола, а левый распадок ведёт к реке Яма и оттуда добираться до Магадана будет труднее. Они ответили, что на Яме встретят рыбаков камчадалов и заставят их довезти до Магадана.

Долина реки Ола ниже устья реки Нух. 30-е годы ХХ-го века.

Спорить с ними не стали, пошли своим намеченным путём. На второй день мы спустились к реке Ола, сделали плотик и на третий день уже были в посёлке Ола. В пути мы пробыли всего 11 дней. В общей сложности прошли расстояние в 480 километров, и нам очень помогла река Ола и её быстрое течение, когда поплыли на плотике. Плыли практически без остановок, даже не останавливаясь для приготовления пищи, готовили на плоту. Остановились только один раз — переспать 4–5 часов. Добравшись до Олы, мы считали, что уже в Магадане. А до города было ещё 40 км по берегу моря, хорошо, что ходили катера. В Магадан не торопились, прожили на Оле шесть дней.

Общий вид селения Ола, 1932 год.

Прибыв в Магадан, где в то время находился начальник разведки Раковский, сообщили ему о встрече на Яблоновом перевале с группой рабочих из экспедиции и что они, вероятно, заблудились, поскольку их до сих пор нет в Магадане, а продуктов у них было в обрез. Раковский нанял опытных следопытов-якутов и, по нашему сообщению, дал маршрут, где их искать.

Якуты очень хорошо знали эту местность, выехали на оленях, нашли стоянку на перевале, спустились в долину реки Ямы, нашли две стоянки, по местам стоянок определили сколько было человек — все одиннадцать. На дальнейшей стоянке, где уже можно было плыть на плотах, они нашли, что партия разбилась на группы по три человека и нашли места, где они делали плоты, там же нашли и остатки костей и определили, что их более уже не одиннадцать человек, а девять. Якуты нашли их почти у места впадения реки в море — измученных, голодных и привезли в Магадан. Но двух человек не стало. Рабочие объяснили, что те утонули в реке Яме при поделке плотов. Следствия никакого не было, но один из них — Семенков сказал мне: «Последние два патрона я истратил на… и назвал фамилию». Я проверил — фамилия была пропавшего рабочего и его жены. Семенков куда-то выехал, и всё осталось в неизвестности.

Сплав на плотах. 30-е годы ХХ-го века.

Из Магадана на материк я выезжать не стал. При отделе кадров Дальстроя НКВД ССССР были организованы шестимесячные курсы прорабов и корректоров геологоразведочных работ. Мне предложили на курсах преподавать шуровочную разведку и самому пройти элементарные знания по геологии, ведении съёмки поисковых работ. По окончании курсов в марте месяце меня пригласили во вновь организованную Верхнеколымскую экспедицию Цареградского в качестве прораба геологоразведочных работ на три года. Я дал согласие.

В Магадане я встретил очень хорошую девушку, которая приехала из Иркутска к своему дяде — врачу. Вскоре мы поженились, и Катюша стала моим другом и спутником во всех моих северных работах и на всю жизнь.

К оглавлению