Ямы между гребнями волн становились всё глубже и глубже. Все бездельники ушли с палубы и сгрудились вокруг штурвала. За штурвалом словно сам собою организовался импровизированный стол: газета, палтус, четыре сизых гранёных стакана, бутылка водки и несколько ломтей дарницкого хлеба с полурассыпанной горкой соли.
— Сильно шкивает, — неодобрительно покачал головой Василич. — Надо б уйти куда-нибудь, переждать волну.
— Это что, шторм? — спросил непонятливый Вадим.
— Да не, просто зыбь. Шторм где-то там, за горизонтом. А здесь мелководье, вот море и раскачало. Смотри, волна пологая, без бурунов. Но достаточно чуть-чуть крепкому ветерку подуть, как это тут же изменится.
— Куда пойдём, Василич? — прохрипел Перец, который в это время стоял у штурвала. Сейчас он был мрачен и сосредоточен, демонстрируя себя тем, кем и был на самом деле, — опытным матросом с сорокалетней морской практикой.
— Куда море пустит, — Василич снова задумался, что-то высчитывая. — Есть здесь маленький залив, закрытый полностью. Только дно дюже каменистое. Залив Бочонок. Сейчас вода большая, мы в него войдём и на «ногах» обсохнем.
Вход в Бочонок открылся в скальнике совершенно неожиданно и на самом близком расстоянии — как открывается потайная дырка, пробитая местными воришками в стене мясокомбината. Вот просто так камень раздвинулся и обнаружил в глубине берега круглое блюдце ровной воды и за ним, на горах, — бурый частокол нераспустившегося лиственничного леса. С гор спускалась тонкая серо-зелёная щетина ивняка, обозначающая русло какой-то речки. Возле моря, в самом устье, ленточка кустов, упираясь в непреодолимую преграду иной стихии, расползалась в кляксу.
Едва катер, дробно стуча дизельком, забежал в залив, как из серого кустарника устья реки вывалили две чёрные точки-запятые и, держась бок о бок, довольно шустро покатились по серой гальке морского берега на горный склон.
— Ага, вот и мишки, — будничным голосом заметил Соловей, проверяя в бинокль окрестности. — Вон ещё пара. И ещё…
— Ни фига себе сколько их тута скопилось, — покачал головой Василич. — Не иначе, какая-то падаль лежит, притягивает их сюда.
— Насчёт падали я чего-то не сомневаюсь, — усмехнулся Соловей, блеснув оскалом белых и стальных зубов. — Сюда Щербакова поставила в прошлом году бригаду — они весь ручей вырезали.
— А почему они здесь парами ходят? — поинтересовался Вадим. — Медведи то есть…
— А свадьбы у них сейчас, — сообщил Соловей. — Всю весну брачный сезон — до конца июня. Ходят по двое, как эти сейчас.
Он передал бинокль Вадиму, и тот увидал, как на обширном снежном поле не торопясь движутся через глубокий сугроб два могучих зверя. Один их них был гораздо крупнее и следовал чуть позади своего более мелкого собрата.
— А что это они такие разные?
— Сзади — самец, — сообщил Соловей. — Очень большой самец, килограмм на четыреста. Самка меньше гораздо. Она стройнее и изящнее, а мужик — пошире и поквадратнее, весь такой чемоданистый.
Вадим качнулся на палубе и, бросив взгляд в сторону, усмотрел на фоне седоватого лиственничного леса ещё два характерных приземистых силуэта.
— Да сколько же их тут?
— Я вижу шестерых — две гонные пары и ещё двоих мелких, — мгновенно отреагировал Соловей. — Похоже, у них тут мёдом намазано.
— Гы, мёдом, — зашёлся в гыгыканье Перец, — не мёдом, а красной рыбой! Тонн десять горбуши в этих кустах похоронено!
— Схожу-ка я на берег, — задумчиво произнёс Соловей. — Поставит Василич катеру «ноги», я и погляжу, что там творится.
Спустился вниз и вышел на палубу в длинном, почти до пят, прорезиненном рыбацком плаще.
— Пойдёшь? — кивнул он Вадиму, который только и ждал этого приглашения.
По рогатому, трясущемуся трапу они спустились на каменное ложе залива, где под их резиновыми сапогами захрустели панцири сотен морских живых существ. В мелкой, уходящей с каждой минутой вслед за луной воде шмыгали налимчики, бегали раки-отшельники, с достоинством ползали улитки.
С каждым шагом от берега всё сильнее и сильнее тянуло тухлятиной.
Наконец они вышли на серый галечный пляж. Вся его поверхность была ископана мелкими ямами, напоминающими воронки от небольших противопехотных мин.
— Рачков копают, — хмыкнул Соловей. — Так прямо вместе с песком их и жрут.
— Кто жрёт?
— Да вот… Эти… — Соловей ткнул биноклем на границу кустов. Поражённый Вадим неожиданно разглядел на фоне тёмно-зелёной, цвета шампанской бутылки, куртины кустов широкий силуэт зверя. Он неподвижно стоял в видимом напряжении и, похоже, раздумывал, не укрыться ли в чаще.
Медведь был громаден.
Всё в нём говорило о каком-то первобытном могуществе, которого напрочь лишены цирковые и зоопарковые мишки, — широкая голова с длинным лбом и глубоко сидящими глазками, разворот плеч, сковородки когтистых лап, прочно упирающиеся в грунт, колышущийся от вдохов-выдохов мохнатый мешок шеи…
— Уффф, — медведь выпустил из нераскрытой пасти облачко белого пара и… исчез.
— Огромный какой, — проговорил Вадим в потрясении.
— Да. Впечатляет. Я каждый раз, когда большого зверя вижу, не перестаю удивляться. А ведь вроде бы не с чего: я их сотнями насмотрелся. Этот, кстати, и не сильно крупный был — килограммов двести, может, меньше. Там на склоне такой мамонт ходит — видимо, никого к самке не подпускает.
Они обошли рощицу в устье и вышли к руслу речки, которая оказалась не столь уж мелкой: перейти её вброд в высоких сапогах не представлялось возможным. Везде по долине лежали куски льда, рассыпающегося на множество тонких вертикальных игл.
— Наледь здесь была, — проговорил Соловей, — вот рыба и сохранилась за зиму.
— Какая наледь? Какая рыба? — не понял Вадим.
— Наледь — это когда речка до дна замерзает, а вода всё равно течёт. Так вот она тогда начинает течь поверх льда. И снова замерзает. Но всё течёт и течёт. И в итоге на этом месте намерзает ледяная бляха диаметром пару сотен метров и высотой метра три-четыре. Эдакий ледяной холм. Чуть посевернее такие наледи столетиями держатся на одном месте и не тают к осени.
— А рыба?
— А рыбу эту, — Соловей подошёл к какой-то груде валежника и поддел её носком сапога, — как раз наледью затопило, поэтому до неё ни лисы, вообще никто добраться не смог.
Вадим присмотрелся и вдруг понял: то, что он принимал за палую листву и валежник — обычную подстилку весеннего леса до появления травы, — было тысячами скелетов, голов, плавников и целых сухих рыбин. Даже мёртвые, эти довольно крупные, в локоть, обитатели воды производили впечатление непримиримой злобности: кривые, крючкообразные челюсти были усыпаны столь же кривыми крючкообразными зубами, пустые глазницы смотрели на Вадима, словно подмигивая — «все там будем», высоченные горбы будто продолжали бороздить уже не существующие воды реки.
Прямо по поверхности этой рыбной каши медведи нашлёпали настоящие тропы, вырыли ямы, разгребли себе лёжки…
— Дааа, — протянул Вадим. — Настоящее рыбье кладбище. А откуда это она взялась?
— Да всё оттуда же, — хмыкнул Соловей. — От нас, граждан. Дело в том, что во время рыбалки рыбу эту саму никто не берёт. Её ж разделывать, чистить, солить надо, грузить, разгружать, пытаться втулить кому-то… В то же время икра стоит в десятки раз дороже, а времени требует столько же. Поэтому на обычных рыбалках рыбу в бочки солят абы как и ровно столько, сколько надо, чтобы тебя не обвинили в хищничестве — что ты типа самок только вспарываешь. Да и потом с этой «рыбой для отмазки» мороки немеряно: её надо куда-то девать. Проще всего списать — утопить по акту, или сжечь в сарае, или ещё что-то придумать. Ну а в этом месте никто такими мелочами и не заморачивался.
— Это почему?
— Сюда бригаду поставила начальница местного рыбнадзора — баба такая, Щербакова. Естественно, люди рыбу эту резали тысячами, а поротые тушки вот так — до ближайших кустов только дотаскивали. Обычно икропоры всё-таки видимость порядка блюдут — увозят горбушу грузовиками подальше в лес, в стланик, выбрасывают небольшими порциями — не больше пары кузовов в одно место, — чтобы медведи успевали растащить… Здесь же никто никого не стеснялся — резали и тут же выбрасывали… Думаю, тонн сорок рыбы как минимум тут лежит. Две тонны икры на выходе…
На щёку Вадима сел здоровенный весенний рыжий, будто одетый в цигейковую шубу, комар. Он смахнул его и заметил:
— Но ведь тот же рыбнадзор вроде обратным должен заниматься — рыбу эту охранять…
— Не знаю. Я уже запутался в том, кто тут чего кому на бумаге должен. Как и везде, здесь у нас бумажная жизнь — отдельно, а просто жизнь — отдельно. Органы охраны просто сообщают любому воровству и хищничеству масштабный и организованный характер. В том виде, в каком они у нас сейчас существуют, по крайней мере.
Ведь что такое сотрудник природо- и всякой прочей правоохраны? Это гражданин, которому государство дало в руки оружие и право отбирать у природы и других людей материальные ценности. Вот они и пользуются своим правом в хвост и гриву.
Думаю, что если б эту землю заново между людьми разделить и сказать, что могут они делать тут что хочешь, — порядку и то больше было б, чем с нами, природоохранными органами то есть… Ну, может, стреляли б друг по другу почаще. Опять же — саморегуляция численности. И так тут народу до хренища развелось, — хмыкнул Соловей.