Утро начинается около девяти часов. Сквозь щель в спальном мешке наблюдаешь за улетающей в неё струёй пара собственного дыхания и разглядываешь чуть посветлевший скат палатки над головой. Собираешься с силами. Собственно, с силами тебя заставляет собираться мощная энергия, скопившаяся за ночь в самом низу живота и рвущаяся наружу. Однако, пока эта энергия находится в равновесии со вселенской силой Мирового Холода, которая сдавливает меня, закуклившегося в спальном мешке со всех сторон, и оставляет лишь крохотный островок комфорта внутри него, который я поддерживаю теплом своего тела.
Покинуть этот островок – это значит подставить своё нежное безволосое тело острым зубам поджидающего в палатке мороза.
А мороза этого, судя по интенсивности выпускаемого моими лёгкими пара – не меньше тридцати пяти градусов.
Что, в принципе, и не очень холодно…
К такому выводу меня, преде всего, подталкивает сила, скопившаяся внизу живота, я быстро расстёгиваю пуговицы на спальнике, сую ноги в обезанные валенки, стоящие подле нар, расстёгиваю хрустящий вход и окунаюсь в студенистый мрак зимнего утра.
Хорошо…
Исшедшая из низа живота в мягкий пушистый снег сила успокаивает…
Захожу в палатку, достаю уже слегка подрагивающими руками из-за печки охапку мелких веток, приготовленных для растопки, запихиваю их в широкое круглое жерло. Затем хватаю специально приготовленную тряпку, и смачиваю её соляркой из стоящей возле входа бутыли. Засовываю густо пахнущую растопку под ветки и зажигаю.
Вспоминается…
«Каждый таёжник обязан зажигать костёр с помощью одной спички. И ведра солярки». Так говорил мой омолонский приятель, охотник по кличке Квадрат.
Сейчас главное – не уснуть. Не разомлеть в тепле, не распластаться на тёплом спальном мешке, не дать убаюкать себя хрустением веток и подвыванием пламени в тонкой жестяной трубе печки-экономки.
Через 10 минут в палатке становится жарко – температура поднимается на пятьдесят градусов – только что было ниже тридцати, сейчас уже 20 тепла.
Я, уже с видимым наслаждением, выхожу на улицу и набиваю чайник снегом. Плотно трамбую его кулаком, стараясь уместить в его выпуклое алюминиевое брюхо как можно больше молекул воды. Ставлю его на малиновую от жара плоскую спину печки, и немедленно подбрасываю дрова.
Дрова превращаются в пламя, которое улетает в трубу с заунывным протяжным свистом. Я не тороплюсь нагревать поддувало, и сижу на нарах в одной рубашке, с наслаждением слушая, как жужжит закипающий чайник. Немного подумав, ставлю на край печи сваренный вчера рис с растворёнными в нём остатками нарубленной сохатиной грудины. Жир на дне кастрюли почти сразу же начинает скворчать и похрюкивать.
Я, словно змея, впитываю тепло в тело. Скоро мне предстоит выйти на мороз и провести на нём всё светлое время суток. Каждая калория, которую я сейчас принимаю из воздуха, мне весьма и весьма пригодится.
Насыпаю в чайник горсть крупных, свернувшихся листьев индийского чая. Несколько листиков падает на печку, и палатку мгновенно заполняет густой крепкий аромат. Я выдерживаю чай на плите ещё пару минут, а затем наливаю красно-коричневую жидкость в эмалированную кружку, ручка которой обмотана тонким капроновым шнуром. Размешиваю в ней три столовые ложки сахара и выпиваю эту кружку натощак, в три или четыре глотка, так что глаза едва не выскакивают на стебельках.
После чего наступает очередь миски каши с грудинкой. Есть не очень хочется, но надо – трудно сказать, когда удастся поесть в другой раз.
Миска каши запивается ещё одной кружкой сладчайшего чая, и на очереди оказывается следующая – последняя по счёту этого утра.
Наступает очередь одежды. Я натягиваю вязаное верблюжье водолазное бельё. На самом деле это не бельё, а толстенные свитер с рейтузами из рыжей верблюжьей шерсти. Сверху идёт тонких хлопчатобумажный штормовой костюм, а поверх всё закрывается суконными брюками и овчинным полушубком.
На глаза садится массивная шапка из собачьего меха.
Перед выходом я набиваю печь толстыми сырыми чушками и накрепко закупориваю поддувало. Возможно, мне повезёт, и печь, потихоньку прогорая, сохранит немного тепла и углей к моему приходу…
Я выхожу из сухого жара растопленной палатки на улицу. Снимаю с конька короткую ухватистую малокалиберную винтовку ТОЗ-16, приготовленный загодя мешок с пятью надёжными, перебранными не раз, капканами (мало ли, потребуется заменить сломанный или украденный), несколькими кедровками, застреленными специально для приманки, сухими носками, запасными рукавицами, армейским котелком «боб» и дневным запасом чая и сахара.
Подумав, бросаю в мешок банку сгущёнки. Там, правда, лежит ещё одна, так же как и банка говяжьей тушёнки – но что-то подсказывает мне, что этот запас меня не огрузит.
Выдёргиваю из снега громоздкие, но удивительно лёгкие самодельные лыжи, прочно зашитые в камус, — и становлюсь на тропу.
Холодно. Очень холодно.
Мороз физически давит на идущего по зимней тайге человека, так что тот не отвлекается на всякие мелочи вроде крикнувшего неподалёку от тропы желны, или перелетевшей через путик летяге. Обращаешь внимание лишь на серьёзные изменения в мире – пересекший лыжню след двух сохатых, или несколько набродов соболя, появившихся в последние три-четыре дня моего отсутствия. От моего дыхания запотевают очки, иней осаждается на усах, бороде, бровях, меховой шапке.
Солнце вроде присутствует на небе, но не светит сквозь него, а чуть подсвечивает его серо-белесый купол как матовая лампа дневного света. Тени от деревьев не имеют резкости, а выглядят, словно нанесённые на рыхлый ватман мокрой акварелью.
Под лыжами хрустит наст.
Вообще, маршрут капканного охотника – дело довольно однообразное. Я освобождаю из капкана одного соболя, трёх норок, подстреливаю несколько белок и пару рябчиков. Но, по сути, всё, что я делаю – я делаю наперекор мрачному Богу Мороза. Даже снять рукавицу и нажать на спуск на этом холоде удаётся лишь со значительным усилием воли.
В какой-то момент я решаюсь сделать привал, вытаптываю снег возле большого упавшего тополя. Развожу костёр и готовлю кружку крепчайшего чая, который выпиваю вместе со сгущённым молоком. На какое-то время становится теплее, но лицо и бёдра продолжают мёрзнуть. К вечеру я продолжаю двигаться практически автоматически, так же автоматически смахиваю кухту с настороженных капканов, так же автоматически настораживаю захлопнувшиеся ловушки. Озябшее тело теряет реакцию, движения становятся медленными как у обсыхающего краба.
Одна мысль в голове – как можно быстрее добраться до дома.
В сумерках, часов около четырёх, я возвращаюсь к палатке. Парусиновый острый конус, натянутый на бревенчатый сруб, выглядит органично среди пухлых объёмных сугробов и выделяется только вытоптанным вокруг снегом. Полог входа трещит, будто фанерный, когда я приподнимаю его, и захожу внутрь.
Разница в температуре внутри палатки и за её утлыми полотняными стенками едва составляет несколько градусов, но эти несколько градусов кажутся мне дыханием горячего ветра из Сахары. Я быстро сдёргиваю банку с печного поддувала, и слышу, как в печи мгновенно нарастает напор пламени. Я вытряхиваю из чайника остатки утренней заварки, заново набиваю его снегом и, открыв круглую дверцу печки, ставлю его прямо в огонь на угли. Через три минуты выдёргиваю его обратно, засыпаю заварку в кипяток, и втягиваю в себя терпкую пышущую жаром, жидкость.
Жизнь удалась! До завтрашнего утра…
Автор: Михаил Кречмар.