Как-то прибежала ко мне запыхавшаяся девочка и кричит: «Наташка, скорей! Тебя Фрида вызывает!» Пока я бежала в кабинет директора, все думала — зачем? Неужели не дадут семилетку закончить и отправят куда-то? Вроде не за что.
Когда уже подбегала, девчонка эта сказала: «Наташа, я тебе неправду сказала, к тебе кто-то приехал». Я так и встала. Ко мне? Приехал? Да кто ко мне может приехать? Сказала девчонкам, чтоб заходили во двор, а сама в щелочку забора начала разглядывать двор. Недалеко от забора на лавочке сидела женщина (для меня уже старушка) в аккуратном беленьком платочке в голубенький горошек. Возле скамейки стояла большая сумка, видно, чем-то набитая. Кто же это?
Мне было уже четырнадцать лет, и я многое забыла. Вернее, чувство мое притупилось, я никого давно не сдала и примирилась со своей судьбой. Привыкла к мысли, что я такая же сирота, как и все. И вдруг ко мне приехали! Да, недаром меня звали «дикарем». У нашего забора росла земляная груша. Она была довольно высокой, можно спрятать человека такого роста, как я. Пробравшись сквозь эти заросли, я подошла к старушке сзади и положила ей руки на плечи. Как она встрепенулась! Вскочила, обняла меня, заплакала и все приговаривала: «Моя ты кудрявая, моя ты кудрявая». И при этом гладила мою лысую голову. Я же оставалась ко всему равнодушной. Меня не трогали ее ласки, не интересовало то, что она мне привезла. Я ее не узнала. Я больше всего гордилась тем, что ко мне приехали, а кто — не важно! Этого у нас почти не случалось, потому что в основном все были круглыми сиротами. В отдалении от нас группками стояли ребятишки и с завистью смотрели на это свидание.
Фрида (директриса) отдала нам с няней (а это была она) на время свой кабинет. Но я наедине с ней оставаться совсем не желала. Все норовила убежать к подружкам, бежать с ними в парк, на речку, к черту на рога, но только не с ней. Я до того от нее отвыкла, что для меня это был уже совершенно чужой человек.
Вечерами я просила у нее денег на кино. Говорила, что иду на 18.00, а сама шла на 20.00 (мне пока все разрешалось). А целых два часа до сеанса я с удовольствием слушала военный духовой оркестр под управлением Акопяна, который играл в нашем парке перед фильмом. Она переживала за меня. Ведь я являлась не в восемь вечера, а в десять, а то и позже. Искать меня она не могла, т.к. не знала, куда именно я пошла в кино. Об этом я и не думала говорить. И злорадствовала. А девчонки с удовольствием водили ее гулять, показывая в первую очередь парк. А я или брела сзади, или вообще сбегала под горку и оттуда, передвигаясь ползком, наблюдала за ними со злостью. Поистине дикарь!
Как-то утром она попросила меня показать где находится рынок. Я ответила, что не знаю. И она опять ушла с девчонками. А ведь это была моя няня, моя любимая Марфа Григорьевна. Ведь я когда-то не могла и минуты без нее прожить. Я отказывалась от еды, ни с кем не разговаривала, часами просиживала в углу, если она отлучалась в деревню на 2-3 дня. Разве это была она? Я ее не узнала и она меня тоже. Только она не узнала в другом смысле. Она приходи от меня в ужас! Ни мольбы, ни слезы не могли заставить меня побыть с ней хоть несколько минут. Через неделю она уехала. А я… А меня как будто подменили. Теперь я злилась, что она уехала, бросила меня, что гуляла не со мной, а с другими. А что же ей оставалось, если, как она выразилась, «ее Наташенька», ее любимица стала похожа на кошку с зелеными глазами рыси? Я помню, как на это ее выражение я мяукнула и спросила: «Похоже?» Она сказала: «Неостроумно» и в который уже раз заплакала. А ведь она искала меня! Обила все пороги. Никто не говорил ей, куда меня увезли. Уже совсем отчаявшись, поступила работать сиделкой в больницу. Однажды ночью одной женщине стало плохо. Ей сделали укол и попросили няню посидеть возле нее — вдруг что понадобится. Когда женщине полегчало, они разговорились. Оказалось, что женщина была инспектором-распределителем детей по детским домам. На другой день ее муж принес адрес моего местонахождения.
Итак, няня уехала. Через неделю пришло от нее письмо: «Милая ты моя Наташенька! Ты не представляешь, какое горе ты мне принесла. Столько лет я искала тебя и вот нашла, но совсем не тебя, вернее, тебя, но непохожую Что с тобой случилось? Почему ты такая стала? Я ведь ехала с одним намерением, взять тебя из детского дома и удочерить. Ведь ты раньше времени сведешь меня в могилу. Но ты все равно мне пиши. Я все понимаю, как искалечила тебя жизнь, как кончилось твое детство. Догадываюсь, что тебе пришлось нелегко, может быть, тебя даже били. Знаю, что в жалости ты не нуждаешься. Ты какая-то каменная стала. Но знай, я все равно жалею тебя и люблю по-прежнему. Мне очень сейчас тяжело. Твоя няня Марфа Григорьевна».
Письмо было страшно безграмотным (няня вообще была почти неграмотной). А на меня оно не подействовало. Правда, я ответила ей, но и вложила в конверт ее же письмо с исправленными ошибками. Каким же деспотом я была! Конечно, я стану нормальным человеком. Но до этого было еще ой как далеко!