Здание театра имени Горького времён Дальстроя.
Дядю Леню (так я его звал в детстве) Вегенера я знал практически с первых дней нашей жизни в Магадане. В театре, где мой отец в то время работал администратором, все с изумлением («Как это им удалось?!») и радостью встретили воссоединение Михаила Арша с семьей, приходили к нему в кабинет с поздравлениями, а я, пропадая все возможное время в его кабинете, был представлен по-очереди практически всем. Но Вегенер среди всех занял особое место.
Мама была принята режиссером театра и ей была поручена постановка спектакля по пьесе Островского «Гроза». Леонид Вегенер был художником – постановщиком этого спектакля. У мамы творческий процесс продолжался, наверное, все 24 часа в сутки, дядя Леня очень часто приходил к нам домой и они с мамой обсуждали все тонкости спектакля – декорации, костюмы и все прочее.
А я – романтик – в 5 классе, наконец дорвавшись после войны до настоящих тетрадей и стараясь унять бушевавшее во мне желание творчества, начал писать приключенческую повесть. (Помню только самое начало: «Дик! Иди скорее сюда! Посмотри, какую я нашел пещеру!») В один из вечеров я рассказал Вегенеру о повести, и он мне сделал несколько изумительных иллюстраций. Я много лет хранил эту недописанную повесть. Закончив школу и решив «Детству конец – да здравствует взрослая жизнь!», я ее уничтожил. Жалею до сих пор. А мы продолжали дружить, если можно назвать дружбой хорошие отношения уже немолодого человека и все-таки пацана. Кроме этого наша семья была очень близко дружна с семьей другого «дяди Лени», Леонида Викторовича Варпаховского (вторым поколением мы дружим до сих пор), а этих двух Леонидов связывала всегда близкая человеческая и творческая дружба.
О премьере драмы Островского «Гроза».
Это заметка из газеты «Советская Колыма». Левитская Зоя Константиновна – это моя мама, а художник – написано «Вагнер». Не знаю, ошибка редактора или специально – ведь бывших ЗК, да еще на положении ссыльных, не очень-то допускали на страницы газет.
Память о себе Леонид Вегенер в нашей семье оставил еще и в картине, которую можно увидеть на фотографии за спиной моих родителей в Магаданской квартире – это выполненная в цвете копия маленькой фотографии меня с сестренкой Галей, сделанной еще в 1938 году (нам, соответственно, 5 и 2 года), и которую мама послала в Магадан, когда после освобождения папа нас нашел.
Семья Арш. 1959-1960 годы.
Судьба Леонида Вегенера была совсем непростой. С 1934 по 1938 год только за то, что они были немцы (а войны-то еще не было!), арестовали практически всю семью. Как уцелела его жена Гриневецкая Екатерина Васильевна с маленькой дочкой Кариной, им, наверное, и самим непонятно. А я не так давно в Интернете обнаружил прекрасные фотографии с комментариями некоего Константина Вегенера и написал ему. К моей радости он оказался не «неким Константином Вегенером», а самым настоящим внуком «дяди Лени»! Завязалась переписка, в которой Костя мне прислал воспоминания своей бабушки (Гриневецкой Е.В.) о прожитой жизни. Мне очень захотелось, чтобы магаданцы узнали еще об одном удивительном человеке, который внес свой вклад в историю культуры этого города, который, несмотря ни на что, стал и для него родным, и я попросил у Кости разрешения опубликовать колымскую часть этих воспоминаний.
Меня поразило еще и то, что в этих воспоминаниях много точек пересечения с нашей семьей. Знакомые же все общие. Хорошо помню Кацмана Георгия Николаевича, а Вельяминов (дядя Коля) часто бывал у нас дома, научил меня делать стойку на голове (сам это делал не на полу, а подпрыгивал и делал ее на столе, чуть не доставая ногами потолка). Юрий Розенштраух был моим кумиром. Когда он читал со сцены, я не сводил от него своих глаз, я боялся потерять хоть одно слово. Я многих чтецов слушал, бывал на концертах очень известных в свое время и Журавлева, и Гончарова, но так, как читал Розенштраух… О-о! Им и не снилось. Я с ним знаком не был, хотя знал практически всех артистов, и мне была особенно удивительна наша встреча в Ленинграде в 56-ом году. Я там был на студенческой практике, и однажды на Невском в толпе прохожих слышу: «Аркаша!» Поднимаю голову – Варпаховский! «Дядя Леня! Вы как здесь?» Он; «Нет, это ты что здесь делаешь?» (Ведь всего около полугода тому назад он с сыном Федей нашел меня в Киеве, где я учился в Киноинженерном институте, и мы с женой – я уже был женат – ходили и в театр, где он работал по договору, и вместе с его женой и еще маленькой Анечкой гуляли по Крещатику). Потом говорит стоящему рядом мужчине: «Это Аркаша, сын Михаила Арша». Тот: «Я знаю» (я удивился). Варпаховский мне: «А это артист Юрий Кольцов, ты его знал, как Розенштрауха» (Я удивился еще больше! К тому же, я его не узнал! В Магадане у него была шикарная черная шевелюра, а сейчас передо мной был почти лысый человек).
Дом пионеров на проспекте Ленина. 1940-е годы.
Упоминается в воспоминаниях Нана Шварцбург. Весной 46-го года, когда я пришел к отцу в кабинет и рассказал, что меня не приняли в кружок фортепьяно в Доме пионеров, он повел меня на сцену, где что-то делал еще в то время заключенный Ананий Ефимович, познакомил меня с ним и попросил его позаниматься со мной. Вот так я и ходил до лета 47 года, а потом сломал в пионерлагере руку и фортепьяно забросил. Кстати, пионерлагерь в 47 году был открыт на 23 км на территории той самой «Инвалидки», куда был направлен больной Леонид Вегенер. А еще интересно: его жена работала в музыкальном классе Дома пионеров, но, ведь, в это же время директором Дома пионеров, а до этого художественным руководителем, работала моя мама!
Хочу только предварительно пояснить, чтоб было понятно читателю, что Леонид Вегенер в 30-х годах работал художником и, можно сказать, профессионально увлекался альпинизмом, активно участвуя в работе центрального совета ОПТЭ (Общества пролетарского туризма и экскурсий), где инструктором, а затем председателем горной секции была его будущая жена. В 1936-37 годах он работал над картами-схемами высокогорья Кавказа для книги «Перевалы Центрального Кавказа».
Гриневецкая Е.В. (1908-1997) Из воспоминаний
Пришли
А в марте 1938 года была та самая, страшная ночь.
26-го к вечеру я пошла к маме на Басманную, хотела немного позаниматься и надо было что-то не то починить, не то постирать. Но делать я ничего не могла — ни играть, ни шить, ни стирать. Я не могла найти себе места, не могла понять, что со мной, все валилось из рук, и я раньше времени уехала домой.
А ночью они пришли.
Разбудил нас резкий требовательный стук в дверь. Мы сразу все поняли.
Об ужасе всей этой ночи я говорить не буду. Единственное скажу, что мне удалось каким-то образом уберечь от обыска оставшиеся у Леонида от работы одноверстки Кавказа. Если бы они их нашли, мог бы быть, если не конец, то 25 лет точно. Карты лежали на бюро, я положила на них свой портфель, а на него стала выкладывать из ящика белье для Леонида. Как они проглядели — не знаю. Думаю, что весь обыск был просто необходимым ритуалом при аресте. Они заранее знали, что все равно ничего не найдут. В качестве «вещественного доказательства» они «изъяли» старинный кремниевый пистолет, отделанный серебром и чернью. Леонид его очень любил — он напоминал ему Лермонтова. И совсем уже в конце, когда его уводили, я успела сунуть ему в карман маленький Каринкин башмачок…
Так началось наше осиротелое существование
***
15 ноября я получила от Леонида первую весть — телеграмму с адресом. Это был прииск Контрандья Берелехского района Магаданской области (стоял номер «почтового ящика»). Я тут же бросилась на почтамт узнавать сроки приема посылок. Оказалось, навигация на Охотском море (Находка — Магадан) заканчивалась, и как раз 15-го последний день приема посылок. Это был сумасшедший день. Если бы не Руди, я бы не справилась. Соорудили три посылки — две с теплыми вещами и одну продуктовую. Приехали на почтамт уже к закрытию и буквально умолили принять у нас эти посылки. Хорошо, что деньги у меня на все это были: весь гонорар Леонида за его работу над книгой «Перевалы Центрального Кавказа», который я получила уже без него, лежал на сберкнижке неприкосновенным, как ни трудно мне было в ту пору.
Уже потом, в Магадане, Леонид рассказывал мне об этих посылках. Навигация в 1938-м закончилась раньше, и они до прииска добрались только к лету. Леонида вызвал к себе его бригадир, уголовник Федя, и передал ему третью, продуктовую. Что там осталось «живым» после полугодового странствования, можно себе представить. А насчет двух вещевых Федя мрачно сказал: «О них не спрашивай. Помочь не могу». (Почитайте Шаламова.)
Той страшной первой колымской зимой этот самый уголовник Федя Леонида спас. Когда в худой одежонке и обувке, при 50-градусном морозе, Леонид ломом кайлил лед, он от истощения и холода потерял сознание и упал. Федя случайно наткнулся на него и приволок (Леонид сказал — «принес») в лагерную палатку. Тогда у Леонида свалилась рукавица, пальцы правой руки были обморожены, в результате на указательном была отнята фаланга. Были обморожены и ноги — отняты большие пальцы на обеих ногах. Это его спасло. До весны он был избавлен от наружных работ, обслуживал палатку, а к лету его сактировали и отправили в Магадан.
Из всей большой партии заключенных и надзирающих за ними уголовников, привезенных полгода назад на голое место и начавших этот прииск «с нуля», к лету осталось в живых 15 человек.
Прииск ликвидировали.
Колыма
Леонид в 1938 году после Лубянки и Бутырок получил 8 лет колымских лагерей (счастье хоть с правом переписки) по пункту «ПШ» 58 статьи — подозрение в шпионаже, а после конца срока — спецпоселение с ежемесячной явкой в спецкомендатуру НКВД Магадана для отметки.
После страшной зимы 1938—1939 годов на прииске Контрандья Леонида сактировали и отправили в «инвалидку» на 23-й километр. Откуда, отдышавшись, он попал в лагерь «4-го километра». Первое время он работал в художественной мастерской, которую организовала в Магадане Гридасова, жена «начальника Колымы» Никишова. Кроме Леонида, там работал Шухаев, художник из Ленинграда Махлис, в свое время оформлявший кинофильм «Чапаев», Анатолий Цветков, талантливый художник, вскоре покончивший с собой, скульпторы Карпенко, Лузан… «Четверо непьющих», по выражению Никишова, на фронтоне театра — работа Лузана.
Работать самостоятельно никому из них не разрешалось, и они делали бесконечные копии портретов Сталина и иже с ним. И копии картин типа «Незнакомки», «Запорожцев» и цветочных натюрмортов на потребу начальства. Но начальство тоже было разное.
Идет строительство нового здания театра имени Горького.
В самом начале 1940-х заканчивалось строительство Магаданского театра, и часть художников и скульпторов из мастерской была направлена туда на оформление здания. Леонид был в их числе, и по окончании работ его оставили в театре — сначала в качестве театрального художника (1943), а затем художника-постановщика (с 1944 года).
После открытия театра в труппу перешла вся концертная культ-бригада Маглага, где Леонид работал декоратором. Это был очень сильный состав — как в актерском, так и музыкальном отношении. Все заключенные были из театров и филармоний Москвы, Киева, Прибалтики и т. д. По рассказам Иды Зискинд, жены режиссера Л.В. Варпховского, когда Леонид Викторович пожаловался Гридасовой, что у него нет для вердиевской «Травиаты» хора, та сказала ему: «Не беспокойся, Варпаховский, завтра к нам приезжает эстонская капелла в полном составе».
Народный артист РСФСР Леонид Варпаховский. Из архива Натальи Алексеевой.
Одним из первых спектаклей Леонида и первой его работой с Варпаховским была легкая изящная пьеса Верлейля «Похищение Елены» (1944). Шаламов в одном из очерков («Иван Федорович») пишет, что Никишову так понравился этот спектакль, что он подписал освобождение художнику. Но «Елену» ставили двое — Леонид и скульптор Карпенко. У Карпенко были акты в классическом стиле — всякие колонны и подобный антураж, а у Леонида то, что требовало выдумки и фантазии. Так что, кому из них подписал свободу Никишов, неясно. Во всяком случае, Леониду она не досталась.
За всю работу в Магаданском театре, с 1944 по 1958 год, Леонид сделал 75 спектаклей (это без 1943 года и без, наверняка, нескольких неучтенных). После Магадана, с 1958 по 1968 год у него было 11 спектаклей. В том числе четыре с Л.В. Варпаховским в Москве и три выездных с бывшими магаданскими режиссерами — Кацманом (в Оренбурге) и Вельяминовым (в Симферополе). Кроме этих 11 осуществленных, Леонид работал еще над пятью спектаклями (в том числе над «Ревизором» Гоголя в Москве и «Пятой колонной» Хемингуэя в Киеве, оба с Варпаховским), которые по разным причинам (в основном идеологическим) не состоялись.
Леонид считал свою работу удавшейся только при общем успехе спектакля, то есть когда сливаются воедино замысел режиссера, работа актеров и оформление. По существу это верно, но я все-таки не могла не следить ревностно именно за его личными успехами художника-сценографа, радоваться им, за что мне и попадало от Леонида.
В Магадане был ряд интересных режиссеров. Это тишайший Георгий Николаевич Кацман, темпераментный Николай Анатольевич Вельяминов, умница Владислав Ромуальдович Горич. До меня работал Леонид еще с одним хорошим режиссером — Никаноровым. Но наиболее интересным был, конечно, его «тезка» Леонид Викторович Варпаховский. Все они любили Леонида и с удовольствием работали с ним. И Леониду они были также творчески близки. Любили его и актеры, и работники театральной мастерской, рабочие сцены, и даже Венгржинский, последний директор театра. Когда мы переехали в Москву, Николай Федорович был у нас на Басманной и очень уговаривал Леонида вернуться опять в Магадан. Леонид там оставил по себе хорошую светлую память. В областном музее есть раздел о его 15-летной творческой работе в Магаданском театре.
На Колыме и в Магадане был собран цвет интеллигенции, ума и, кажется, представители всех наций, вплоть до турок и негров. Разогнанный Коминтерн, немцы, литовцы, западные украинцы, чехи, венгры, греки… Многих интересных людей знал Леонид; со многими был дружен.
Прежде всего это театральный режиссер Леонид Викторович Варпаховский и художник Василий Иванович Шухаев.
В театре работал талантливейший актер МХАТа — Юрий Кольцов (Розенштраух).
Не менее талантлив был и пианист рихтеровского масштаба, и тоже ученик Нейгауза, Анан (Нана) Шварцбург. Позже, в Москве, мы с Леонидом видели его, это был уже конченный человек, он скоро ушел из жизни (также, как и Кольцов. Леонид с ним встретился как-то в Ермоловском театре и не узнал его). По рассказам Леонида, Шварцбург был очень красив, и как-то на машине его выкрали генеральские дочки. Нана был страшно испуган, но все обошлось.
Генеральские дочки увивались и вокруг Фридолина Зейдевица. Фридо был тоже красив — классический тип Зигфрида из «Нибелунгов». Его отец, политэмигрант, коминтерновец, вызвал из Германии в Союз двоих своих сыновей, и когда Коминтерн был разгромлен, братьев разбросало по лагерям, а отца (если не ошибаюсь) выдворили обратно в Германию. Там старший Зейдевиц, уже в ГДР, с 1955 по 1968 год, был директором Дрезденской галереи. Самого Фридолина с братом отец вызволил позже, и Фридо работал прокурором (чуть не главным) Дрездена. В этом чине я и познакомилась с ним в один из его приездов в Москву.
Валерий Юльевич Закандин. До ареста — мим в группе чтеца Яхонтова. Как-то в Магадане он попросил Леонида прочесть рукопись своего романа «Правдивая история Олоферна». Леониду было неудобно отказать, и он, скрепя сердце, взял… и просидел над ней всю ночь. Вещь оказалась настолько интересной, зримой, что оторваться было невозможно (эта рукопись, первая часть книги, у нас есть). После реабилитации Закандин жил на юге, в Жданове (Мариуполе). Он писал нам и всегда, бывая в Москве, заходил. Книгу он закончил, и все ее остальные части мы читали. В издательствах о ней хорошо отзывались, но никто ее не печатал — тематика не та. Закандин был в отчаянии, донимало и безденежье. Последний раз видели Валерия Юльевича в 1970-х годах. После этого он исчез — или покончил с собой (был намек в письмах), или опять был взят и погиб (и это было возможно. О нашем строе он говорил только со скрежетом зубовным).
Уже в 1981 году мы показали ту часть книги, что была у нас, писателю Александру Михайловичу Борщаговскому. Он, опытный литератор, загорелся, стал искать возможности опубликования, — но без автора или хотя бы доверенности его родных, которых мы не знали, мы не имели права дать на это согласия. В одном из писем к нам от 1970 года Закандин писал: «…Помните еще, что я не сочинял эту книгу — просто я вспомнил то, что было на самом деле». У него было глубокое убеждение, что там была одна из его прошлых жизней. Жаль хорошего человека, жаль и не вышедшей в свет интересной книги.
Геолог Евгений Константинович Устиев — потомок древнего рода грузинских царей. Высокий, худой, с «породистым» лицом и руками. На пальце старинное кольцо-реликвия — знак царского рода.
Его приемным отцом был родной брат Павла Флоренского геолог Александр Флоренский. И он, и Устиев, были вместе в колымских лагерях, и Александр Александрович умер на руках у Устиева. (Об Устиеве упомянуто в книге Павла Флоренского «Моим детям…».)
Был на Колыме и величественный старик — князь Святополк-Мирский, древнейший род которого шел от Рюриковичей. Леонид знал его по «инвалидке» на 23-м километре (см. Б. А. Савченко, «Колымские мизансцены», с. 10).
Был здесь и Вадим Козин — известный эстрадный певец с огромной популярностью не только в Москве. Его бабкой была знаменитая цыганская певица Варя Панина (о нем см. у Савченко, с. 38—43, и у Шаламова).
Вадим Козин. Из архива Натальи Алексеевой.
Кого здесь только не было! И все они товарищи по горю и беде, прошедшие тюрьмы, лагеря и ссылки.
Кроме Варпаховского и Шухаевых, очень близкими Леониду людьми были Гроссет и Гертруда Рихтер.
Гуго Эдгарович Гроссет — доктор биологических наук, после освобождения, как и Леонид, оказался на положении спецпоселенца. Несмотря на свою застенчивость и нелюдимость, Гроссет был тихо-тихо влюблен в Леонида, и эта симпатия была обоюдной. В короткое колымское лето они вместе удирали в сопки, отмахивая за день огромные расстояния. Крупный ученый, влюбленный в свою биологию, Гроссет в этих походах собирал материал для своих научных статей и монографий. У нас есть некоторые из них с трогательными надписями. Виделись мы с Гроссетом и в Москве, но потом как-то потеряли друг друга.
Особо нужно рассказать о Гертруде Рихтер (Труде Рихтер, это ее псевдоним, партийная кличка). Профессор, доктор истории искусств и литературовед, она увлеклась рабочим движением и вступила в германскую компартию. Гертруд, как и муж ее, экономист и философ Ханс Гюнтер, были в германском антифашистском комитете. После прихода Гитлера к власти они эмигрировали в Союз, где оба стали работать в Коминтерне. Дальнейшее известно — разгон Коминтерна, тюрьмы и лагеря. И она, и Гюнтер были этапами высланы на Колыму. Гюнтер погиб от истощения в пересыльной тюрьме Владивостока (или Находки). А Гертруд мыкалась по лагерям, пока не осела в Магаданском театре в должности уборщицы. Там с ней Леонид и познакомился.
После войны по лагерям прокатилась волна повторных репрессий, куда чуть было не угодил и Леонид. Спасибо — Гридасова спасла: он был уже в пересылке для отправки в тайгу на прииск. Хорошо, театр, узнав об этом, успел дать ей знать.
Александра Романовна Гридасова, жена царя и бога Колымы Никишова, заведовала Маглагом, в ее ведении находилась вся культурная жизнь Магадана. Взбалмошная бабенка, ошалевшая от власти, она сделала и много хорошего, выискивая по приискам талантливых людей и вытаскивая их в Магадан. Многие зеки обязаны ей жизнью.
Но вернусь к Гертруд. В эту вторую волну репрессий она также загремела и оказалась вместе с четой Варпаховских в Усть-Омчуге. В 1953 или 1954 году Гертруд разыскала ее приятельница, немецкая писательница Анна Зегерс, и добилась через наш Союз писателей возращения ее в Германию (ГДР). Когда мы в 1958 году вернулись в Москву, Гертруд каждый год бывала у нас на Басманной — ее ежегодно приглашал для чтения лекций Московский литературный институт. Попутно она и отдыхала на каком-нибудь нашем курорте. В последний раз мы ее видели в 1981 году, уже в Ясенево, куда мы только что переехали. Интересным было ее появление. Возвращаясь вечером с работы, Карина увидела у нашего подъезда такси и шофера, расспрашивающего редких прохожих. Карина остановилась и, заглянув в машину, ахнула, обнаружив там Гертруд. Она тут же извлекла ее из машины и потащила к нам наверх. Часов в 12 ночи мы с Леонидом отвезли Гертруд в гостиницу «Пекин», где она остановилась. Мы простились уже насовсем. Ей к тому времени было уже порядком за 80, и такие поездки стали тяжелы. Но дома, в Лейпциге она все еще продолжала работать, хотя материально — пенсиями и нашей, и ГДР — была обеспечена. Ей удалось, хоть и с трудом (время было еще не то), издать в ГДР философские труды Ханса Гюнтера. Это была ее дань памяти мужа. (О Гертруд Рихтер см. в «Крутом маршруте» Евгении Гинзбург, у Савченко, с. 32).
Гостиница Магадана, позже — жилой дом.
…Жили мы в одной из первых построек города — гостинице этакого магаданского Клондайка. Это было П-образное двухэтажное здание с удлиненной «перекладиной» и короткими боковыми крыльями. По углам длиннющих коридоров — кухни с большими дровяными плитами, умывальная и уборная. Все здание — из огромных листвиничных плах, теплое, с высокими потолками и большими окнами. Вдоль коридоров маленькие комнаты — номера.
У Леонида от театра на первом этаже была 10-метровая комнатка, в которой даже был крохотный обшитый досками подпол. Я, конечно, тут же стала обустраивать наше жилье (спасибо с «мебелью» помогли столяры из театральной мастерской). В эти 10 метров я умудрилась поместить: по правой от двери стороне — квадратный обеденный стол с настольной лампой, один стул, ширма, за ширмой кровать, над ней угловая полочка с книгами; в поперечине под окном — двухтумбовый рабочий стол Леонида и стул; по левой стороне — рядом с дверью вешалка, под ней откидная крышка подпола, посудный шкапик (лицом к двери, спинкой в комнату), на нем двухэтажная полочка (повернутая наоборот — спинкой к двери, лицом в комнату) и мой инструмент (черное пианино «Красный Октябрь»), который въехал к нам в 1956 году. Над ним длинная одинарная книжная полка, и над ней единственная сохранившаяся живописная работа Леонида — этюд магаданских цветов. И табуретка. Все. Второго гостя посадить было негде, мы могли принять только одного. Когда в первые годы приезжала из Усть-Омчуга Гертруд, — она ночевала у нас на письменном столе Леонида. Было тесно, но по-домашнему уютно, чего Леонид был лишен многие годы.
Театр есть театр. Сумбур, нервотрепки, отсутствие какого бы то ни было распорядка. Бывало, Леонид приходил домой под утро после какой-нибудь ночной монтировки перед премьерой (благо еще театр был рядом). Тут же включалась электроплитка, в термосе был готов кипяток, стол давно накрыт, и мы садились ужинать, делясь впечатлениями дня. С теплом и благодарностью вспоминаю этот наш крохотный приют. Мы уходили в него, как в раковину, от всего, окружавшего нас.
В первое время нередок бывал среди ночи неожиданный стук в дверь — милиция, проверка паспортов. Вначале я пугалась, потом привыкла.
Когда я приехала, по всему городу торчали лагерные вышки «зон». По улицам до зубов вооруженные охранники с собаками строем водили на работу колонны заключенных в черно-серых бушлатах с номерами на белых тряпках. Так и стоят они в глазах, особенно женские — те шли лихо, гордо вскинув головы и каждый ряд взявшись за руки. Охрана, как побитые собаки, жалась по сторонам.
В первый год моего пребывания в Магадане физически я себя чувствовала отвратительно. Резко упало давление, и были мучительные головные боли, когда голову с подушки нельзя было поднять. Лето 1953 года было моим первым и последним колымским летом — холодное, неуютное.
Магадан расположен между двумя бухтами — Нагаева и Весёлой. С 11-ти дня на город наползает холодный туман и висит над ним до заката солнца. Все ходили в теплом. А в сопках в это время была жара. Зимой наоборот: в сопках лютый мороз за — 50°С, а в Магадане тихо, солнечно, воздух сухой, и мороз даже под — 40°С не ощущается. Бывала и пурга, да такая, что «ложишься на ветер», и он несет тебя в нужном направлении. Однажды я так и не смогла преодолеть эту стену ветра, повернулась, и он тут же вдул меня обратно в горку. Пробовал Леонид вытаскивать меня за город на речку Каменушку, но домой я уже еле «доползала». Хорошо, в магазинах был ананасовый сок, только он меня и спасал.
Вегенер Леонид. Окрестности Магадана, середина 1950-х годов.
А Леонид блаженствовал в сопках с Гроссетом и приволакивал оттуда охапки цветов. Особенно хороши были рододендроны — лимонно-желтые, крупные, с кожистыми темными листьями; они буквально светились.
Вначале жить было не очень легко, и я стала давать частные уроки, а на вторую зиму удалось устроиться педагогом в музыкальные классы Дома пионеров. Стало чуть легче.
Позже, как и в Гусе, пришлось участвовать в становлении музыкальной школы, уже магаданской. Школа организовалась осенью 1954 года, и весь состав педагогов из музыкальных кружков Дома пионеров перешел в нее, как и большинство учащихся. И плюс еще новый набор. В итоге получилась довольно большая школа с десятком педагогов. Но состав учащихся, по сравнению с Гусем, оказался слабым. Это были в основном дети больших и малых магаданских начальников (от генералов до вохровцев), дети геологов, учителей, врачей. Почти все они родились и выросли на Колыме, и хотя родители и всовывали им в рот все, что возможно из овощей и заморских фруктов, они напоминали растения, выросшие без света, как картошка в подполе. Бледные, вялые, способных среди них были единицы.
Здание музыкальной школы на улице Парковой.
Педагогический состав у нас был пестрый. Упомяну только двоих, это наши струнники. Оба, будучи заключенными, работали в маглаговской концертной бригаде и оба потом перешли в оркестр города. Один — скрипач Александр Артамонович («Тартамоныч») Дзыгар, харбинец, другой — Альфред Иванович Кеше, немец (см. у Б. А. Савченко, с. 10,45, о Дзыгаре — Б. А. Савченко «Скрипач из Харбина», «Магаданская правда» от 12.11.88).
В марте 1953 года были всеобщие рыдания и стенания. Каюсь, грешница, плакала и я. А потом был XX съезд, и в театре для городского актива зачитывалось знаменитое письмо Хрущева, потрясшее всех. Леонид смог там быть и взял меня с собой.
Зимой 1954—1955 года было снято с таких как Леонид позорное клеймо спецпоселенца, и летом 1955 года он впервые получил возможность выехать на материк и впервые познакомиться со своей уже взрослой дочерью, студенткой первого курса, которую в 1938 году он оставил годовалым малышом.
А в октябре 1955-го от Военной прокуратуры пришло письмо — справка о полной реабилитации Леонида.
В 1958 году, в июне, мы наконец смогли вырваться из цепких объятий Колымы.
Автор статьи: Аркадий Арш.