Старший прапорщик Семёнов, хотя и был уже давно в отставке, продолжал работать на гражданской должности в отделении материально-технического обеспечения. Таких, как он, оставалось уже мало. Единицы.
Он был старшим по возрасту и стажу работы в управлении. Пережил две большие реформы органов и много маленьких, о которых (о реформах, конечно) кто-то из известных, он точно не помнил кто, сказал, что, не дай Бог жить в эпоху перемен. А у Семёнова перемен было много, в том числе не полностью ему понятных и не полностью им принимаемых. От того, наверное, он всегда был задумчив, мрачен, угрюм и нелюдим. Но считался при этом очень мудрым человеком в своей среде и хорошим специалистом. Бывало, к нему за советом и просто поговорить обращались даже начальники и опытные опера. Здесь сказывались его активная общественная работа в бывшей партийной организации, постоянное стремление повышать свой «политико-образовательный уровень», как было сказано в партийной характеристике.
Начал он службу ещё до смерти Вождя всех народов. Выполнял чётко все приказы, соблюдал законы. Делал то, что до ухода из жизни Вождя сопровождалось всеобщим одобрением, а после – не менее популистским осуждением.
При этом осуждаемой в трагедиях прошлого и обличаемой почему-то являлась в основном одна контора. Хотя расшифровка аббревиатуры НКВД – народный комиссариат внутренних дел вроде бы ближе к министерству внутренних дел. Да и все архивы того периода в этом же министерстве и остались – Семёнов лично присутствовал при делёжке и подписании актов. Однако представители внутренних органов делали вид, что они вроде бы ни при чём, будто не их прямые предшественники большей частью занимались приведением приговоров к исполнению.
С другой стороны, родная контора сама охотно винилась, принимая все «ошибки прошлого» на свой счёт, с той же охотой сдавая обличителям одного за другим своих сотрудников.
В ту реформу Семёнова не тронули. Видимо был ещё достаточно молод, или объектов показных репрессий против репрессий и без него хватало. Ему позволили продолжить службу.
Во вторую реформу, во время perestroiki, не выдержав несдержанной и бесконтрольной критики, из органов ушло много профессионалов и пришло в них много случайных людей, не понимавших, что они должны должны защищать, которых Семёнов про себя назвал «потерянное поколение». Зомбированные glasnonostyu, воспитанные на новых фильмах и книжках, пришедшие косо смотрели на ветеранов, как на вершителей репрессий, отторгая от себя и всё положительное, которое всё-таки имело место в прежней работе органов, и ошибки других, на которых, как известно, учиться лучше. В их взглядах сквозило – уж мы-то вам покажем, наведём порядок. О позитивной преемственности никакой речи не шло. Самое страшное было то, что они думали, что так и должно быть.
Видя происходящее, Семёнов для себя решил, что не уйдёт со службы, пока его оттуда гнать не начнут. Пусть даже просто место будет занимать, но с той лишь целью, чтобы на это место «не пришёл какой-нибудь подонок». Его никто и не гнал.
Принять Семёнов не мог то, как на его глазах люди, ранее с пеной у рта защищавшие одно и сделавшие на этом карьеру, при изменении ситуации в стране вдруг меняли свои убеждения на сто восемьдесят градусов и с той же пеной у рта клеймили то, что раньше защищали. Как известные в городе бывшие редактор партийно-советского издательства, директор дома политпросвещения, следователь прокуратуры, после прозвучавшего сверху гласа «можно» вдруг становились яростными обличителями прошлого. Именно эти и такие, по его мнению, люди, не хотели публичного процесса по осуждению репрессий.
Современная ситуация Семёнову во многом напоминала то, что обличали, а слова «будем помнить прошлое – не заблудимся в настоящем» — простую декларацию.
Там вождь и его ближайшее окружение были выходцами из категории революционеров, занимавшихся так называемыми «эксами» — «экспроприацией награбленного». А с точки зрения царской полиции и действовавшего тогда свода законов – грабежами, разбоями и убийствами, то есть преступной деятельностью. Здесь криминал также активно устремился во власть.
Там попавших первыми под нож репрессий сотрудников органов, занимавшихся борьбой с контрреволюцией на идеологическом фронте, заменили чекисты из экономических отделов с более узким спектром мышления. Эти не понимали, что делают, слепо выполняя то, что им приказывали, повышая статистические показатели разоблачённых врагов народа. Не понимали, не могли понять и так и не поняли, как сами тут же попали под вторую волну, обвинённые в превышениях и злоупотреблениях.
Здесь сделана попытка переориентировать контору на правоохранительную тематику с экономическим уклоном, дублированием функций других правоохранительных органов и слепой статистикой, без учёта влияния на процессы.
Всё это не исключало возможность развития обстановки в стране по одному из сценариев прошлого – репрессивному либо революционному.
Раздражали Семёнова постоянные и повсеместные призывы о необходимости строительства правового государства, соблюдения законности. Сам он считал, что его государство всегда было правовым. Все полицейские органы, и царские, и советские, не творили беззакония, а работали в рамках принятых и одобренных на высоком совещательном уровне уголовных кодексов. Только одобрявших никто плохим словом особо не вспоминает.
На сломе эпох в управление прибыл новый генерал. Уже не из партийного и комсомольского набора, а с большим опытом оперативной работы. Он понимал многое, в том числе то, в чём не мог самостоятельно разобраться старший прапорщик Семёнов. А учитывая, что отбор в органы был тщательным, с акцентом на интеллект и образованность, как и многие сотрудники конторы понимал происходящее в стране больше, чем это нужно было в верхах. В тех верхах, куда устремились и те, кто, оказывается, при прежней власти умело скрывал свои нынешние убеждения.
В стремлении сохранить людей и то полезное, что, несомненно, было в прошлом конторы до него, генерал взял под свою опеку всех ветеранов. Запросил в отделе кадров их архивные досье и изучил. С каждым познакомился и побеседовал лично. Когда к нему обращался кто-то из ветеранов, он откладывал все остальные дела и принимал просителя, не доверяя это даже своим заместителям. Практически после каждого такого визита у него возникали какие-то рациональные идеи по совершенствованию работы, которые он реализовывал на очередном оперативном совещании.
Повышенное внимание генерал уделял таким, как Семёнов, кто успел поработать в органах в послевоенные годы, в пятидесятых. Многие из них не были предрасположены к общению, но генералу, едва ли не единственному из их окружения, удавалось вызывать этих людей на откровенность.
Но, как бы ни был генерал по отношению к ним деликатен и доброжелателен, всё равно они находились по разные стороны черты, разделявшей историю. Полного доверия между сторонами не получалось.
Семёнову эти разговоры только разбередили душу, пробудили в нём воспоминания о том, о чём хотелось забыть. Он, окончательно уйдя в себя, стал часто и подолгу пропадать в лесу, брал с собой фляжку спирта или водки, закуску, напивался а, проспавшись или протрезвев, возвращался домой. В конце концов, это у него вошло в привычку или стало нечто вроде хобби.
Жена поначалу пыталась на него влиять, но успеха это не принесло. Поэтому вскоре отказалась от своих попыток, понимая мужа и давая ему возможность самому разобраться в себе, в одолевавших его тягостных размышлениях и переживаниях. Нельзя сказать, что она не обращала внимания на длительные отсутствия супруга, но всегда надеялась, что всё, в конце концов, разрешится благоприятным образом, и шума прежде времени не поднимала.
Всё и разрешилось. Настало время, и проявились кадровые проблемы конца восьмидесятых – начала девяностых прошлого века. Ведущую роль в системе стали играть те, кто пришёл на службу в переломные годы. Внешне, со стороны, и, наверное, в отчётах вроде бы ничего не изменилось. Может, оно так и было. Но Семёнов судил по отношению к ветеранам.
Побывав один раз на собрании ветеранской организации, он увидел, что её костяк составляли ушедшие в запас, едва дослужившись до минимального пенсионного возраста, годившиеся ему в сыновья и даже во внуки, внешне не старые и не пожилые. Они находились, как говорится, в активном жизненном возрасте, работали в коммерческих службах безопасности, причём некоторые дольше, чем в органах, и лояльность к родной конторе демонстрировали постольку, поскольку это было необходимо там, где был их основной источник дохода. Их заслуги перед органами оценивались с их же слов.
Более половины ветеранов на собрание не пришли, причём из числа тех, кто безропотно отдал службе значительно больше времени, сил и здоровья. Некоторые были отнесены к категории нежеланных, поскольку имели определённые жизненные проблемы, в разрешении их безуспешно надеясь на помощь конторы. На свои обращения получали выверенные ответы на правильно оформленных бланках, где отдельные эпитеты, несмотря на то, что тексты начинались со слов «уважаемый…», а заканчивались словами «с уважением…», напоминали общение с подозреваемым. Другие с момента увольнения находились в конфликте с управлением, поддерживая переписку с вышестоящими и контролирующими инстанциями. Причём, насколько было известно Семёнову, истоки конфликтов лежали не всегда и далеко не всегда в действиях этих бывших сотрудников.
В «едином строю с ветеранами» как-то не получалось, и Семёнов больше на эти мероприятия не ходил. До пришедших в органы в двухтысячных, не подвергшихся массированному перестроечному накату и поэтому мыслящих позитивно и объективно, было ещё далеко.
К очередной торжественной дате в местной официальной газете была опубликована статья о том, как исправляются ошибки прошлого. В ней, вместе с другими, к жертвам репрессий были причислены два известных человека, которые на самом деле «отбывали» по примитивным уголовным, причём некрасивым, статьям, о чём Семёнов знал. Встретив на следующий день в коридоре начальника управления, он в грубой форме высказал свои замечания, закончив их словами: «Подождали хотя бы, когда мы умрём, а потом уже публиковали!» — чем ещё более испортил отношение к себе. Чуть позже, человек рангом пониже, из тех, кто знает когда и кого поддержать, сказал Семёнову, что кадровый вопрос по нему должны были решить ещё лет семь назад, а у проходной повесить его портрет, как персоны, нежелательной для пропуска в управление. В отношении Семёнова назначили служебную проверку по надуманному поводу.
Вечером по телевидению показывали очередной детективный сериал на тему советской истории. В фильме положительными героями выступали бандиты, а сотрудники госбезопасности показаны с отрицательной стороны, как меркантильные, недалёкие люди и палачи. Семёнов знал, что в обычной жизни это было не так.
В титрах стояли нерусские фамилии. Ему было ясно, что это делается для создания отрицательного образа отечественных спецслужб – мыслящие сотрудники спецслужб в государстве в том виде, в каком его страну видели заграничные дирижёры, не нужны.
* * *
На этот раз старший прапорщик Семёнов не пришёл домой даже на вторые и на третьи сутки. Жена опросила и обзвонила всех знакомых, соседей, но никто его в последнее время не видел и не мог сказать ничего успокаивающего о его местопребывании. Продавщица продовольственного магазина, где они обычно отоваривались, сообщила, что Семёнов заходил в пятницу после работы, купил ящик водки – двенадцать бутылок по ноль семь.
Она ещё поинтересовалась:
— На свадьбу что-ли?
А он скорбно пошутил:
— На поминки.
Жена позвонила начальнику Семёнова, дежурному. Но тревогу забили, когда он в понедельник не вышел на работу.
* * *
Старший прапорщик Семёнов лежал лицом вниз, вытянув в сторону правую руку и как бы указывая ею направление. Рядом с ним, под последней, недопитой бутылкой водки лежала записка: «Простите. Больше не могу».
Работая в материально-техническом обеспечении, он имел прямой доступ к оружейному складу и мог выбрать другой путь ухода из жизни. Слышал о суицидах среди сотрудников, о которых старались особо не распространяться. Но не хотел лишних, только отвлекающих от работы и большей частью бесполезных, служебных разбирательств. Даже после смерти. Сам все свои служебные проблемы старался решать по старинке, на человеческом, а не бюрократическом уровне.
В том месте, куда тянулась правая рука Семёнова, располагался заметно осевший прямоугольный участок земли, в котором после раскопок обнаружилось массовое захоронение людей с характерными огнестрельными смертельными ранами.
Хочется думать, что старший прапорщик Семёнов не покончил с собой, не умер, не стал очередной жертвой репрессий или, как всё-таки проходит красной нитью в материалах служебного разбирательства — не сжёг себя алкоголем, а погиб. Погиб, выполнив, как смог и насколько смог, свой долг перед будущими поколениями. И перед поколениями сотрудников органов безопасности – не в первую очередь.
Там, где нашли тело старшего прапорщика Семёнова, при осмотре обнаружены ещё несколько рвов с массовыми захоронениями периода тридцатых – пятидесятых годов двадцатого века. Здесь сейчас стоит памятный мемориал. Как говорят местные жители – мемориал Семёнова.
Борьба с «врагами народа» в тот период находила всеобщее одобрение. И журналисты, если они хотели жить и кушать, тоже писали в поддержку этого. И Никишова хвалили. Сейчас-то можно о нём и о них что угодно говорить — «руководство позволяет». А попробуй скажи, что среди «врагов народа» были действительно враги, что их продовольственный паёк в пересчёте на нынешнюю минимальную пенсию был выше, что на фронте солдатам было труднее, и ты будешь неугодным — другое время, другое надо говорить.
У меня есть много материалов на эту тему, я считаю, объективных, но почему-то никто не хочет их публиковать. Единственно — «Литературный Кисловодск» опубликовал мой рассказ. А одно уважаемое (?) издание устами бывшего руководителя Дома политпросвещения обкома КПСС обозвало меня опровергателем и противником правды о репрессиях. Я как раз за правду и объективность. Только не пойму, где настоящее лицо «руководителей домов политпросвещения» и их бывших коллег по идеологии — в том времени, или в этом.
Автор статьи: Петр Иванович Цыбулькин