Певец ночного леса

— Тихо!

Леха оторвался от пилы-двуручки и замер с раскрытым ртом, стянув на одно ухо заиндевелую шапку. Я тоже постарался унять тяжелое дыхание и прислушался. Откуда-то из-за реки доносился незнакомый мне прежде дивный звук — звонкое и одновременно мягкое пение. «Ху-ху-ху-ху!..» Чудесная песня хрустальным колокольчиком разливалась в ночной тиши, то приближаясь к нам, то отдаляясь, и ни один шорох в морозной весенней тайге не мешал неизвестному исполнителю. Я застыл, завороженный ночным концертом, и наверняка простоял бы долго, если бы Леха не толкнул меня в бок.

— Ну как, услышал?

Положительно, ни капли романтики не было в натуре моего друга! Мы допилили дрова и вернулись в землянку. Но и после, выходя на улицу охладиться от духоты зимовья, я слышал в далекой лиственничной чащобе неумолкаемое весеннее пение загадочного ночного маэстро…

В годы детства я был классическим ребенком «не от мира сего». Едва сделав дрожащими ножками первые неуверенные шаги, я с удивлением и радостью стал открывать для себя красоту окружающего мира. Мое внимание привлекало все, что шевелится, ползает, бегает, плавает или летает, и с годами страсть эта только усиливалась. Вдоль и поперек были исхожены все окрестные леса, и не было ни одной мало-мальски приличной лужи, в которую я бы не залез в поисках всевозможных водяных козявок. Одного мне не доставало — опыта настоящей таежной жизни. Сам я не решался забредать далеко, а отец, который был опытным охотником, очень рано ушел из жизни.

Первым проводником в мир таежных избушек, затерянных в тайге за десятки километров от поселка, стал для меня школьный товарищ Алексей Протопопов. Теперь мне кажется, что он просто ни за что бы не нашел другого такого дурня, так же разделившего его одержимость лесом. До сих пор перед глазами у меня стоит картина: тридцать первое декабря, семь часов утра. Все приличные школьники радуются наступившим каникулам и готовятся встретить Новый год в кругу семьи. Мы же, облаченные в бушлаты и ватники, груженные тяжелыми огромными рюкзаками, бредем в пятидесятиградусном морозном тумане на Куталах — край лесов и озер. Можно еще понять Леху — отец уже доверяет ему ружье, мы поставим с ним петли на зайцев, которых он с триумфом принесет домой. Но я, в детские годы ярый противник охоты, в чьей семье совсем не едят зайчатины, иду в такую даль только из-за большой любви к лесу.

Уже давно Леха рассказывал мне, как во время ночевок в лесу слышал в весенние ночи красивые звуки. Отец его, прирожденный рыбак и охотник Владимир Абрамович, объяснял, что так поет обуянный страстью самец зайца-беляка, разыскивающий свою ушастую подругу. У меня не было причин сомневаться в правильности суждений дяди Володи, напротив — для меня он был кладезем таежной премудрости. Он вырос в тайге, охотился, пас колхозных коней и коров, а предки его жили в наших краях задолго до появления «бледнолицего брата». Однако как-то не вязалось у меня дивное ночное пение с образом известного всем зайца. Главный звук, который я слышал от беляка — леденящий душу вопль, напоминающий рев некормленого три дня младенца. Так он кричит, угодив в зубы к лисице или заскочив в проволочную петлю.

А еще я уже тогда подозревал (и с годами все больше в этом убеждаюсь), что пращуром моим примерно в семьсот тридцать четвертом поколении был самый известный в мире Фома. В общем-то, верить только тому, что увидел собственными глазами — не такое уж плохое качество для натуралиста-любителя (а именно таковым я себя с гордостью величал). Подкрасться же ночью к зайцу, пусть даже по уши влюбленному и распевающему во все горло серенады — дело ой-какое нелегкое. Как же мог тогда быть в этом уверен старый охотник, будь он хоть трижды аборигеном? Я не хотел никого обижать недоверием, но участие лопоухого кавалера в ночном концерте на долгие годы оставалось для меня под жирным знаком вопроса.

В годы школьной учебы, вернувшись с уроков и плотно пообедав, я любил бродить по заснеженному лесу. Техники в совхозе было предостаточно, и можно было не бояться увязнуть где-нибудь по пояс в снегу. Нужно было лишь одеться потеплее, и — вперед по зимнику, плотно укатанному волочащими многопудовые «пены» с сеном тракторами. Я не ставил силков на зайцев и куропаток, а просто ходил по лесу, дышал морозным воздухом, наблюдал за жизнью лесных обитателей и разбирал их следы.

В одну из прогулок я по привычке завернул к летнему балку сенокосчиков, стоявшему на окраине леса. Многих таежных жителей словно магнитом тянет к заброшенному человеческому жилью. Мышкующая лисица обязательно завернет сюда и обследует завалинку и навес, горностай белой молнией прошмыгнет в еле заметную прореху в стене и оставит на полу метку — заостренную по краям перекрученную замерзшую «колбаску», на крыше любит сиживать большая пепельно-бурая сова — бородатая неясыть, иногда бросающая на пороге отрыгнутые погадки — непереваренные комочки меха и костей грызунов. И конечно, главные виновники всего этого охочего до крови паломничества — красные полевки, которые набивают к балкам целые мышиные автобаны и всю зиму выискивают остатки с немудреного человеческого стола.

По колено в снегу я добрел до полураскрытой двери приземистого домика и вошел внутрь. Дожидаясь, пока глаза привыкнут к полумраку жилища, присел на широкие нары, которые устилало давно уже не душистое сено, и осмотрелся.

Все временные жилища тружеников сенокоса походили друг на друга — все тот же стол, усыпанный мышиным пометом и залитый парафином, подсвечник из консервной банки, залапанная эмалированная кружка…

Но в углу под столом я заметил кое-что поинтереснее — светлый комок взъерошенных перьев. С участившимся от волнения и любопытства сердцебиением я нагнулся и поднял замерзший трупик птицы величиной меньше кедровки. У нее были светлые, почти белые перья с пепельными и черными полосками и пестринами. Крылья у птицы были полураскрыты, половину головы отъели хищники или полевки, но на оставшейся части сохранился заостренный клюв крючком и большой глаз обитателя ночи. Имелись также маленькие лапки с кривыми острыми когтями. Я сразу причислил пернатую незнакомку к членам славного совиного семейства.

К тому времени я полагал, что знаю уже всех сов, обитающих в долине реки Таскан. Это, в первую очередь, самая большая и заметная бородатая неясыть, весной на гнездование к нам прилетает рыжевато-коричневая болотная сова, а самой мелкой я до сих пор считал ястребиную сову, которую изредка можно встретить днем в зимнем лесу. Правда, имелось у меня подозрение, что сюда транзитом может залететь белая полярная сова, но не могла же ей оказаться найденная мной кроха. Скорее, это какая-то совка, но какая?..

Заглянув однажды за какой-то надобностью в школьную библиотеку, на полке естественных наук я случайно обнаружил небольшую синюю книжицу. Это был «Определитель птиц СССР» Второва — Дроздова. Вот чего мне не хватало в моих наблюдениях! Я прекрасно знал, что во всей школе кроме меня книга вряд ли еще кому пригодится, а потому выждал некоторое время и умыкнул ее без особых угрызений совести. Пусть и весьма далекий от совершенства, но «Определитель…» впоследствии не единожды помогал мне в изучении пернатой колымской фауны, и именно его я первым делом принялся перелистывать по возвращении с зимней прогулки.

Найденная сова называлась «мохноногим сычом» и была широко распространена в таежной части страны. Меня распирало от гордости и самодовольства — подобные чувства мог испытывать разве что какой- нибудь мореплаватель древности, открывший архипелаг, а то и целый материк в Тихом океане. Это надо же — никто в целом поселке и не подозревал о существовании в наших лесах такой чудной птицы, а я самостоятельно отыскал ее и определил научно! Только вот поделиться своим восторгом мне было не с кем…

Позже я не раз встречал маленьких охотников во время своих блужданий по лесу летними и осенними ночами, слышал их тихие мявкающие разговоры в чаще и нередко, подражая писку схваченной хищником полевки, заставлял совок пикировать прямо себе на голову. А случай, расставивший наконец все на свои места в истории моих доморощенных наблюдений за мохноногим сычом, произошел спустя еще несколько лет.

Я уже отслужил два армейских года и теперь с горечью наблюдал, как новые веяния неспешно, но неумолимо разрушают привычный сельский уклад. Пустели и ветшали дома, собирали чемоданы и уезжали к давно заждавшейся родне те, кому было куда ехать. Вслед за отоплением «крякнул» в скором времени поселковый водопровод, и я вместе с другими своими «безлошадными» земляками каждый день катил тачку с флягами к зданию бывшей больницы. Здесь под сенью древних тополей доживала свои дни единственная на все село водоколонка.

До сих пор не могу вспомнить, на кой ляд мне понадобилась в тот день вода в двенадцать часов ночи. В конце июля по ночам в колымской глубинке уже темно и прохладно. Я почти наполнил флягу и уже нащупывал вентиль, как вдруг услышал над головой голос. Едва слышный на самом деле, в моей памяти он отозвался звучным набатом. Я сразу вспомнил другую ночь, весеннюю и морозную, и мы с Лехой, еще дети, стоим возле лесной землянки и внимаем загадочной песне…

Вода сразу была позабыта и переливалась из фляги на землю. Я поднял голову и старался что-нибудь рассмотреть в раскидистых кронах, шелестящих от ветерка и черных на фоне затянутого тучами темного неба. Наконец маленький светлый силуэт мелькнул рядом и уселся на ветку. Следом спикировал на мягких крыльях второй, и вновь послышалась знакомая песня. «Ху-ху-ху-ху-ху…». Мохноногий сыч, старый знакомый, так это был ты! Прямо передо мной сидел он, тот самый неуловимый влюбленный «заяц», которого так и не смогли поймать с поличным якутские охотники. Теперь песня его казалась слабым отголоском мощного весеннего зова, и немудрено — совята уже выбрались из гнезда, требуют все больше пищи, и тут уже не до любовных утех.

Так сложились в единое целое звенья головоломки, которая столько лет занимала мое воображение. Прошли годы. Все мои друзья подались в «столицу Колымского края», лишь я один не нахожу в себе сил плюнуть на все и навсегда уехать из родных мест.

Впрочем, один — это, пожалуй, неверно. Теперь я стал главой большого семейства, пусть и не очень почтенным, зато счастливым. Несколько раз мы переселялись с места на место и теперь живем в старинной, но теплой избушке. Сразу за дорогой начинается утонувший в лесу сельский погост, и теперь, чтобы услышать голоса леса, мне не нужно идти за тридевять земель. В сумерках из чащи таинственно и глухо несется уханье бородатой неясыти, по утрам в кустах шиповника на обочине возится и с шумом взлетает огромный черный глухарь, а по деревьям вдоль дороги весь день прыгает, дергает хвостом и цокает от волнения хлопотливая белка.

Иногда весенней ночью я переступаю порог своего жилища, прикрываю дверь и начинаю прислушиваться. И очень часто издалека, из самой густой и непроходимой чащобы несется знакомый зов. Это поет свою весеннюю песнь любви маленькая совка. В такие ночи я подолгу стою во дворе, не обращая внимания на щиплющий уши мороз. Эта песня бередит мою душу, воскрешая в памяти яркие мгновения невинного беззаботного детства — счастливое время, в которое я уже никогда не вернусь.

Автор: Павел Мамренко.

C. Таскан, январь 2006 год.