Я до сих пор не знаю, откуда он у нас появился. Подозреваю, что это была часть какой-то сложной бартерной сделки, в которой участвовали пятидесятикилограммовая бухта плетёного каната, триста литров бензина, две рыболовные сети с подвешенными наплавами и грузилами, редуктор от лодочного мотора «Вихрь», четыре энцефалитных костюма и объектив «Таир-3». Где-то, в ряду взаимообмена этими чрезвычайно полезными прикладными вещами между тремя или четырьмя полевыми отрядами нашей комплексной экспедиции, притаилась вакансия, занятая студентом Павликом.
Павлик был очень опрятный молодой человек, с опрятным небольшим рюкзаком, и таким же небольшим чемоданчиком из искусственной кожи. Чемоданчик сам по себе был странен, но не очень – мой тогдашний начальник отряда, например, возил с собой пластиковый «дипломат» — для карт, ведомственных документов и денег. Очень удачное решение, кстати.
Насторожило нас в рюкзачке и чемоданчике их откровенная новизна; ну и кроме того, на борт судна, куда парень явился, он явился в каких-то кожаных ботинках (замечу – дело было в начале восьмидесятых, кожаные не-туристские ботинки тогда выглядели на полевом человеке как полосатые гетры в толпе разномастной джинсовки где-нибудь на московской остановке. Да и сам мальчик был совершенно не-экспедиционного типа – большеглазый, с длинными хлопающими ресницами (девушки таких любят называть «зайчиками»); и по-женски манерный.
Наш завлаб привёл его на борт за руку, сам поставил на палубу его вещи, и, словно извиняясь, пробормотал – «Ну, вот это Павлик, я предупреждал о нём, он учится в ХПИ, оформился лаборантом», — и быстро-быстро дематериализовался с трапа.
Павлик только дважды махнул своими бабочками-ресницами, как не обнаружил возле себя ни чемоданчика, ни рюкзачка – кто-то из наших мгновенно убрал их под палубу, и Павлик остался на ней один-одинёшенек.
Нет, не совсем так.
Он спустился в кубрик, где ему предложили чаю.
— Пахнет, — резюмировал Павлик и поднялся наверх.
Катер отшвартовался и вышел из бухты Нагаева.
Первая неожиданность нас ждала при высадке.
— Здесь что, нужны сапоги? – проговорил Павлик, брезгливо наблюдая за тем, как волны лижут берег.
— Ну… В общеми-то да, — сказал начальник отряда Володя Большой. – А тебя что, не предупредили?
Павлик сделал предельно страдальческое лицо.
— Я думал, что это злая шутка, — ответил он.
— Злая… что? – не поняли мы все втроём, и произнесли эти слова хором.
— Люди очень любят зло шутить, — сказа Павлик совершенно серьёзно и захлюпал носом.
Сперва мы предположили, что он таки простудился на палубе. Потом поняли – парень плачет.
Володя Большой лично снёс его на берег.
Мы ставили лагерь.
При установке лагеря из трёх палаток (жилая, кухня и камералка) любые руки – очень и очень к месту. Кроме того, опыт показывает, что четыре человека ставят лагерь вдвое быстрее трёх. Объяснение этому очень простое: группа разбивается на две пары, в то время, как в комбинации из трёх человек, последний обычно оказывается чуть-чуть не при делах.
Палатку с Павликом ставил я.
— Это что? – спросил он, когда я подтолкнул к нему ошкуренную лиственничную стойку.
— Как что? Палка. Она стоит вертикально, потом сверху ложится конёк, ставим вторую такую же, поверх натягиваем палатку.
— Она не очень чистая, — осуждающе протянул Павлик. Но стойку взял. Правда, держал её на расстоянии вытянутой руки, и отвернувшись. Наверное, с его точки зрения, она пахла. Я хотел предложить ему забивать колышки, но натолкнулся на преисполненный презрения к несовершенству мира взгляд и быстро остановился на том, что парню можно предлагать только что-нибудь подержать. Поднять с земли и поставить на землю что либо правильно он уже был не в состоянии.
Вечером нас ждал скандал. Настоящий скандал, закончившийся здоровым мужским плачем.
— Вы что, все едите из одних мисок и пьёте из одних кружек? Я видел, Владимир их моет вместе в одном тазике! Это негигиенично!
— Твоё решение вопроса?
— У каждого должна быть своя посуда, и каждый моет её отдельно!
Павлик лёг в угол на спальный мешок и заплакал.
Нечего говорить, что отдельная посуда была выдана ему незамедлительно.
Через два дня кто-то из нас заметил, что на дне Павликовой миски растёт слой пригорелой каши…
Нет, до этого Павлику поручили обкопать лагерь канавой.
Да, лопата была грязной и ручку он мыл с мылом. Да, нажимать каблуком на плечо лопаты было слишком тяжело, а носить грунт далеко. Но в тот раз Павлик впервые в жизни увидел мозоли.
Вполне скромные мозоли, замечу я. Пара обычных водянистых пузырей между большим и указательным пальцем.
После сорокаминутного, навзрыд, плача, Павлик потребовал санрейс. Санрейс удалось заменить использованием всего нашего запаса йода и половины – бинтов, после чего руки Павлика стали похожи на клешни ископаемого ракоскорпиона.
А на следующий день кто-то сделал ему короткое вежливое замечание о небходимости мытья посуды.
Павлик побледнел.
— Вы все сговорились надо мной измываться!
Здесь я хочу сказать, что как только мы поняли, что молодой человек склонен не вполне адекватно реагировать на происходящее, то стали вести себя с ним предельно аккуратно. Мы вычленили несколько основных повода для плача (грязь, мат, громкие звуки) и искренне старались избегать их в быту. Про себя мы надеялись на обратный рейс Василичева катера; и на то, что мы не мытьём, так катаньем заманим нашего коллегу на его борт, и отправим обратно в Магадан. Пока же мальчик по каждому поводу обливался слезами, делал страдальческое лицо и хлопал ресницами.
Наконец, утром мы вместо Павлика обнаружили на его нарах письмо. Наизусть я его, естественно, не запомнил, но было оно что-то вроде такого:
«Вы все – нехорошие, злые, лживые, лицемерные люди. Себя я не считаю совершенством, но терпеть больше ваше присутствие не намерен. Я знаю, что до посёлка 120 километров по линии связи и на каждые 20 километров располагается избушка. Я ухожу по линии, это письмо прошу передать моим родителям по приезду экспедиции в Магадан. Пусть моя кровь падёт на ваши головы. Не ваш – Павел».
Собравшись вокруг печки мы задумались.
Искать? А дальше что делать? Бить жлыгой по голове, тащить в лагерь, держать связанным до прихода катера? Кормить трубочкой через нос? Явно не выход.
Поэтому мы сразу же составили докладную о прекращении лаборантом Павликом своих служебных обязанностей и добровольном оставлении им своего рабочего места. Сильно она нас не грела, но это был хоть какой-то вариант.
Впрочем, уже к вечеру Павлик снова нарисовался на базе. Как мы предположили, ни в какой посёлок он не пошёл, а просто сидел, спрятавшись, на склоне сопки, ожидая, когда мы кинемся на его поиски. Шоу не состоялось, и Павлику больше ничего не оставалось как вернуться к лживым и злым людям.
Он перестал с нами разговаривать. Выслушивал распоряжения, безропотно выполнял их, а вечерами лежал на своём спальном мешке и плакал. Довольно громко, чтобы мы, падлы, понимали, что он плачет. Кроме того, он начал писать.
Мы думали, что Павлик пишет дневник. Дневник, в котором он описывает «страдания юного Павлика».
Мы довольно жестоко ошибались.
Павлик описывал все наши страшные и непростительные проступки за день, в конце записи угрожал суицидом, а потом тырил страничку в какие-нибудь шмутки, которые гарантированно не будут тревожить до конца сезона – например, в грязные вкладыши для спальников. Выглядела такая страничка примерно таким образом.
«Михаил принёс в лагерь мёртвую утку. Он умертвил её из ружья и утка много мучилась. Затем он начал её ощипывать, но не выдержал, и с нецензурной бранью ободрал с несчастной птицы кожу. Причём кровь, куски печени и лёгких животного застряли у него под ногтями. После чего он сварил утку в кипящей воде, и заставлял меня пить этот отвар, ещё недавно розовый от крови ещё живой птицы.
Эта звериная жесткость, антисанитария, ужасный запах заставят меня сегодня вечером довести намеренное до конца. Именно сегодня я ступлю в бездну с Чаячьего утёса, и потом вы будете искать моё растерзанное камнями тело на прибое. Я освобожу мир от своего присутствия. Господи, я иду»!
«Конец простой – пришёл тягач, и там был трос, и там был врач…»
В общем, пришёл шаркет капитана нашего Василича. Павлик молча гордо сел на крышу рубки и уплыл, подобно ковбою победителю на закат, в Охотское море.
А мы ещё долго выгребали из вьючных сумм, ящиков, упаковок со сгущёнкой эти тетрадные листочки с неизменным «Господи, я иду»…
Года два так…
Автор: Михаил Кречмар.