Дусканья

Зимняя трасса.

Мороз и снег, хотя ещё октябрь. Наш маленький автобус залит холодным белым светом, у водителя наглухо застёгнут ватник и плотно опущены уши добротного малахая, а нам на руках у родителей тепло…

А дальше помню уже весёлый новогодний утренник в клубе, мы бегаем и водим хороводы вокруг шикарной ёлки. Клуб заполнен чудесным запахом оттаявших веток кедрового стланика. Встречаем 1948-ой. Для маленьких обитателей колымских посёлков это главный праздник, и я теперь буду ожидать его с нетерпением весь год. Ни елей, ни сосен на Колыме нет. «Ёлка» представляет собой толстый ствол лиственницы, в нём насверлено множество отверстий, в которые вставлены ветки стланика. Хлопот с такой «ёлкой» немало, но на Дусканье хлопот не жалели, и больше приготовленных с таким тщанием «ёлок» я не видел, даже в Магадане.

Посёлок расположен на узкой террасе вдоль восточной гряды сопок, здесь жилые дома, контора, клуб. Внизу проходит дорога, вдоль неё перекатывается по камешкам совсем небольшая речка, наверное, это и есть тот самый «ключ Дусканья», о котором упоминает в своих рассказах Варлам Шаламов. В жилой зоне терраса спускается к основной дороге крутым обрывом, по которому можно подняться только пешком, подальше она становится всё более пологой, и оттуда можно заехать на машине.

Наверное, на Дусканье у нас была самая уютная квартирка, если, конечно, можно говорить об уюте на Колыме в те годы: относительно большая комната окном на запад, в которой стоял стол и нечто вроде дивана, а, скорее, топчан, и две маленькие комнатки на другую сторону. В одной из них мы спим всей семьёй, когда приходится приютить в большой комнате какого-нибудь командированного, а в другой располагаются печка, умывальник, и на топчане спит домработник. На улицу ведёт довольно большой коридор, все удобства для взрослых независимо от времени года только на улице, во всяком случае, для мужчин.

Домработник или, как его здесь называли, дневальный, — это специфическое явление эпохи «Дальстроя». Начальство лагерей охотно направляло заключённых в домработники к вольнонаёмным, здесь у доходяг был шанс подкормиться, окрепнуть, а для кого-то избежать неминуемого близкого конца. Именно таким на прииске им. М.Расковой, судя по воспоминаниям матери, был первый «дневальный» в нашей семье Петрунин.

(За использование заключённых в качестве домработников администрация лагеря взимала с вольнонаёмных небольшую плату.)

Пришёл молодой парень. Родители послали его к проруби на речке за водой. Прошёл час, затем второй, парень так и не появился, хотя до проруби было не более двухсот метров. Отправившийся на поиски отец стал свидетелем тягостной сцены: водонос отошёл от проруби совсем недалеко и каждый раз, пройдя с вёдрами очередные несколько метров, надолго останавливался, не в силах продолжать дальнейший путь. Всё стало понятно, и воду принёс отец.

Мои родители относились к дневальным по-доброму. Питались они с общего стола, в рот к ним никто не смотрел. За давностью лет я уже многого не помню, но имею основания предполагать, что с кем-то из них наш компанейский по характеру отец и выпивал.

Петрунин был у нас довольно долго. Когда окреп, захотел получше одеться. Мама дала ему кусок крепкой американской материи цвета хаки. Из такой же материи у нас много лет висели шторы, украшенные скромной маминой вышивкой.

Петрунин сшил себе новую робу и стал щеголять в ней по посёлку. Мама не раз просила его вести себя более скромно, но где там! Молодость нуждается в общении. Вполне оправившегося парня в конце концов заметили и забрали в лагерь, и стал он снова ходить в колонне заключённых, а завидев маму, звать её и плакать.

Петрунин у мамы не первый дневальный. На Санга-Талоне несколько молодых дам проживали вместе, и для помощи по хозяйству к ним направили… репрессированного генерала. Ещё совсем не старый, он явно тяготился своей новой ролью. С «подопечными» был холоден и сдержан, почти не разговаривал. Когда началась война, генерала у дам быстренько забрали. Жаль, они не удосужились запомнить его фамилию, и мы уже никогда не узнаем, как сложилась его дальнейшая судьба. Хотелось бы думать, что его, как это нередко бывало в начале войны, с Колымы прямиком отправили в действующую армию, и он навсегда вписал своё имя в историю Великой Отечественной войны.

А вот и первый памятный мне дневальный. Довольно высокий еврей лет сорока пяти, по имени Ильюк. Попал на Колыму совсем не по 58-й статье. Как рассказывал родителям, толкнули они куда-то партию галош, но все галоши оказались на одну ногу — вот так и залетели. Помню, ходил он не в зэковской робе, а в каком-то пиджачке, брюках на выпуск. Шустрый и бойкий, какими обычно и бывают представители его народа, он долгое время нравился моим родителям, был услужлив, неприхотлив.

Как вспоминала мама, скажи ему хоть днём, хоть ночью: Ильюк, растопи печку или приготовь что-нибудь, он тут же принимался за дело. Ужасно храпел, и иногда, проснувшись ночью в нашей маленькой спальне, я подумывал, а не волк ли это рычит из сказок Топелиуса про Сампо-Лопарёнка. Был заядлым чифиристом, собирал использованную заварку, заваривал её повторно в очень малом объёме воды и, не спеша, наслаждался, а вернее сказать, «балдел». Возможность пить нормальный чай у него, конечно, была.

Вскоре родители заметили, что парень вообще-то с наглецой. Нажарит, например, на всю нашу семью сковородку рыбы и такую же сковородку нажарит себе одному. Но относились к подобным эпизодам с иронией. Ильюк пробыл у нас, наверное, дольше всех дневальных. И пробыл до тех пор, пока не начал пить. Пришлось расстаться.

Но он и потом, как мне помнится, неплохо устроился. Я постоянно видел его болтающимся в посёлке, праздным и нахальным. Однажды за какую-то ерунду он пригрозил лишить меня причинного места. Шестилетнему мальцу, которому в доме не говорили грубых слов, такое было неприятно.

…Лето 1948 года. Мы с мамой часто гуляем на полянке у подножия крутой сопки. В разгар лета она покрывается очень красивыми синими колокольчиками, позднее на месте колокольчиков расцветают розы низко растущего шиповника, мы рвём их лепестки и мама варит нам сироп. Эта полянка — самое яркое воспоминание о Дусканье. 28-го июля мне исполняется пять лет.

Лето проносится быстро, затем короткая осень и бесконечная унылая зима. Но, вот, мелькает светлый луч в однообразном колымском бытие — наступает Новый 1949 год, и снова веселится детвора. Мне сшили военный костюм — защитную гимнастёрку и брюки-галифе, — прикололи на грудь красную звёздочку. В таком военном наряде я с гордостью бегаю и кружусь вокруг ёлки. Мне нравится хорошая и добрая девочка Зоя Иваненко, наши матери вместе работают в конторе, и мы ходим иногда друг к другу в гости. Маленьких детей на прииске немного, детского сада нет, вместо него для работающих мам дневальные. На Дусканье нет даже начальной школы, и все ребятишки постарше зимой в интернате в Усть-Омчуге. Скука.

А взрослая жизнь на прииске идёт своим чередом. Мужская половина озабочена тем, что в магазине в наличии исключительно спирт, а хочется пить нормальную водку. Весь ассортимент магазина обеспечивается деятельностью снабженца по прозвищу Борода. Это высокий молодцеватый мужчина средних лет в чёрных галифе и в ватнике под ремнём. Как говорит нам мама, именно он привозит шоколад и конфеты, и мы смотрим на него с симпатией, а взрослые мужики постепенно закипают. Спирт им осточертел, а все знают, что сам Борода хлещет водочку. В конце концов, они не выдержали, и Бороде изрядно досталось. Каких-то серьёзных последствий для драчунов, среди которых был и наш отец, видимо не было, иначе бы я об этом знал. Но водка появилась.

Впрочем, колымские любители спиртного не всегда так строги к качеству алкоголя. На прииске задержали какую-то ушлую даму, которая прибыла с чемоданчиком, набитым пузырьками с духами и одеколоном, которыми она хотела здесь спекульнуть. Быть бы ей в беде, да отец как-то сумел её выручить. Кажется, заверил задержавших, что она какая-то нам то ли гостья, то ли родственница. Даму отпустили вместе с чемоданчиком, и она благополучно отбыла в Магадан, но чемоданчик с пузырьками остался у нас дома, мама иногда брызгала из них себе на голову, а нам с Юрой нравилось играть красивыми бутылочками. Но однажды ночью пара остановившихся у нас командированных очень тихо и оперативно уничтожила их содержимое, а утром я запомнил только рассерженную маму.

…Наконец, снова пришло долгожданное колымское лето. В посёлке стало оживлённее — вернулись из интернатов дети, но они почему-то совсем не стремятся со мной общаться, и это доводит меня до слёз. Мир маленького, ещё не умеющего читать, колымского мальчишки очень скуден на впечатления. Редкий пролетающий самолёт — для него событие! И когда я гуляю в одиночестве, меня иногда охватывает непонятная тоска. Не рановато ли? И от чего? Может, от совсем не подсознательного чувства затерянности в суровом дальнем краю, пребывание в котором — я это понимаю — будет ещё неопределённо долгим, и это томит детскую душу, что страстно рвётся в белорусскую вёску .

И всё же летом такие минуты редки. Сегодня чудесный воскресный день в лёгкой дымке — я уже начал такое ценить. Гуляю недалеко от дома, так как получил «последнее» предупреждение, что за нарушение маршрута меня привяжут к крыльцу.

Вижу высокого пожилого человека приятной наружности, с небольшой бородкой. Он стоит одиноко у спускающейся к большой дороге тропинки и о чём-то грустит. «Как жизнь, старина?» — весело спрашивает его проходящий мимо молодой офицер. «Старина» что-то односложно отвечает и продолжает стоять, думая свою грустную думу. Кто он? Одет не как зэк. Но мне понятно, что он не из «вольных». Расконвоированный заключённый? Может, у него закончился срок, но его не отпускают с Колымы? Ссыльный? До ликвидации «Дальстроя» ещё долгие 7 лет…

Вот прыгает на костылях молодой мужчина с одной ногой и с орденскими планками на пиджаке. Таких я видел в Белоруссии и потому не удивляюсь. Какой же огромной была закончившаяся 4 года назад война, если даже сюда, на край света, приезжают работать так искалеченные на ней люди…

За нашим домом русло ручья, по которому после дождей бежит бурный поток. В такие дни почему-то особенно хочется оказаться на его противоположной стороне, и я прошу переходящих через него мужчин перенести меня. Теперь можно сбегать на красивую полянку, где цветут то колокольчики, то розочки, но без мамы я не решаюсь, а просто болтаться в одиночку на другом берегу быстро становится неинтересно. Кто бы перенёс меня обратно? Но это если сильно повезёт: за ручьём живёт совсем мало народу. Стою у ручья и начинаю потихоньку подвывать, зная, что снова нарушил категорический запрет, и меня могут скоро хватиться. Так и есть: появляется рассерженная мама, переносит меня обратно, и я получаю очередную порцию упрёков и угроз ужесточить мой режим.

После обеда день начинает быстро портиться, дождя нет, но небо и всё вокруг становится серым и невзрачным. Под вечер мама ведёт нас с Юрой к соседям, что обитают в нашем доме с другой стороны. Здесь живёт семья главного геолога нашего прииска Нефёдова. Нефёдов высокий, приятной наружности мужчина с кудлатой головой, ходит в тёмно-синем полувоенном габардиновом костюме, типичном для руководящих (и не очень) работников 30-50-х годов, и часто страдает белой горячкой. А его жена Люба просто красавица, к тому же, по словам мамы, спокойная и добрая. Хозяина нет дома. Он, подобно нашему отцу, скорее всего, развлекается где-то в мужской компании. Дети у соседей меньше нас, и мне с ними играть совсем неинтересно. Женщины долго говорят о своём, мне становится скучно, но, наконец, они наговорились и другая женщина, не Люба, берёт баян, наигрывает какую-то очень приятную мелодию, от которой почему-то начинает остро щемить сердце. Всё равно хочется, чтобы она играла ещё и ещё. В конце концов баян ставят мне на колени, и я что-то на нём пиликаю. Так заканчивается этот день.

Однажды, уже под вечер, вижу в окно, как по улице бежит, как угорелая, красавица Люба, её стремительно нагоняет муж… с топором. Затем мелькает наш отец почему-то с поленом в руках, слышны какие-то крики. Меня тогда не проинформировали о происшедшем, и вскоре это подзабылось. Годы спустя, вспоминая былое, мать расскажет нам, что отец успел догнать главного геолога и грохнуть его по голове поленом. Геолог упал, Люба была спасена, видимо, серьёзно не пострадал и её благоверный. И после наши родители продолжали с ними общаться, жаль, после бесконечных переездов не сохранилась фотография Любы.

Что ж, вполне раскованные были нравы на Колыме. Ну а я, вспоминая эту давнюю историю, думаю о том, что эпизод с Любой и её «раскованным» супругом очень ярко характеризует нашего незабвенного отца.

…Как-то гуляем утром с Зоей Иваненко около дома, из конторы выходит мой папа и зовёт с собой, мы с радостью бежим с ним рядом — для нас это большое развлечение. Доходим до речки, он берёт нас на руки и переносит на другой берег. Мы визжим от восторга. Вскоре приходим в какое-то непонятное место. Незнакомые дяденьки приветствуют отца, улыбаются и как-то очень по-доброму на нас смотрят. Это подрывники и их помощники. Отец и подрывники оживлённо обсуждают подробности предстоящего подрыва горной породы. Так вот откуда мы часто слышим совсем недалёкие взрывы! Кто-то говорит о том, что надо увести детей — это поручение выполняет один из рабочих, и вскоре, весьма разочарованные, мы снова оказываемся у наших домов.

Я был подростком, когда в разговоре с мамой жена самого младшего брата отца Павла, инженера–машиностроителя, обмолвилась о том, что работяги нашего дядюшку не любят. «А вот Ваню рабочие любили», — скажет мама. И я сразу вспомнил добрые улыбки подрывников в тот уже очень далёкий день на Дусканье.

А, надо сказать, маркшейдер не только ключевая, но и очень сложная должность в горном деле: и в производственном плане и в отношениях с людьми. Он между руководством прииска и рядовыми исполнителями почти как между молотом и наковальней. Естественно, рабочие хотели бы, чтобы им записали выработку породы побольше, но это чревато последствиями, гораздо худшими, чем гнев начальства. Отец умел ладить с заключёнными, что в условиях Колымы здорово помогало в работе.

…Конец сороковых годов. На Колыму прибывают всё новые партии заключённых, среди них немало тех, которые оказались за колючей проволокой из-за превратностей военной судьбы. Оказались, конечно, по-разному. Отец от воевавших братьев знал, да и сам о многом догадывался, как на войне с сильным и умелым врагом всё складывалось очень непросто, особенно поначалу, и что далеко не всегда люди исключительно по своей воле оказывались в плену или попадали в другие передряги. Испытавший на себе прелести жуткого произвола тридцать седьмого, он старался по возможности как-то облегчить их участь. Разумеется, речь не шла о предателях Родины и каторжанах-уголовниках. Мама рассказывала, что на Дусканье он привлекал молодых ребят из заключённых в полевые партии, где можно было получше питаться и на какое-то время избавиться от лагерного бытия. Делал ли он такое позднее, на Бутугычаге, мы теперь никогда не узнаем.

…Иногда захожу к маме в контору, где она вычерчивает карты, получается это у неё неплохо: у мамы твёрдая рука и чёткий красивый почерк. Как-то она открыла одну жестяную коробочку из-под чая.

— Посмотри, это золото!

Но невзрачные желтоватые кусочки не вызывают у меня особых эмоций, только какое-то лёгкое недоумение, почему вокруг о нём так много говорят. Зачем на столе у картографа находилось золотишко, я не знаю.

В здании же конторы находится квартира начальника прииска Наумова, высокого весёлого мужчины. Он постарше Нефёдова и тоже ходит в полувоенном костюме, но другого фасона, в чёрной гимнастёрке под ремнём, не так красив и молод, зато смотрится более бравым. На его сына Мишу, приезжающего на каникулы, ученика средних классов, я смотрю почти как на бога. Он коновод для местной мелюзги, и мне очень хочется оказаться в ярком мире его затей. Вот он ведёт ребятню к крохотному озерку, что лежит чуть ниже посёлка, слышны задорные крики.

— Сейчас мы наловим рыбы!

Но я в компанию рыболовов категорически не допущен, не помню, как весельчаки аргументировали такое жёсткое решение. Маме приходится потом долго меня успокаивать, а ночью, во сне, я летаю над озерком почему-то на одеяле…

Жена Наумова положила глаз на нашего отца, и отпускает насчёт мамы шпильки, типа: «Морозик разносит как на дрожжах». Хотя и сама имеет отнюдь не осиную талию. Всё как у добрых людей…

Да не совсем. Мадам Наумова работает в спецчасти, куда после работы следует сдавать закрытую документацию, а, может, и золото. Однажды, в конце рабочего дня, мамочка прибежала в спецчасть чуть позже положенного времени, и Наумова не стало у неё ничего принимать, наотрез. Мамочка не растерялась и заявила ей, что присутствующий при разговоре охранник будет свидетелем её отказа. Против такого «железного» аргумента шустрая соперница не устояла и всё приняла.

А сегодня мы с мамой идём за огурцами. Помидоры, огурцы, нормальная, а не сушёная картошка в те годы на Колыме для меня были желанней всех других гастрономических наслаждений. От свежих огурцов, как сказали бы теперь, я просто «тащился». Огурцы и помидоры можно было поесть только летом и в самом начале осени, да и нормальной, а не сушёной картошкой колымчан баловали совсем недолго, может, из-за отсутствия погребов для её хранения или ещё почему. А сажать её в те годы было как-то не принято, может быть, из-за ещё не вполне устоявшегося быта.

Мы выходим из посёлка на большую дорогу и, как мне кажется, очень долго идём вдоль колючей поволоки. Огороженный ею лагерь мне представляется огромным, и меня впервые посещают пока ещё смутные мысли о том, что здесь что-то не так, в душе теснится какой-то лёгкий дискомфорт.

Но мы идём дальше и дальше, доходим до широкой спокойной реки Теньки и запросто переправляемся через неё на обычной телеге. На том берегу раскиданы строения агробазы, заходим в какой-то дом, где в кабинете сидит дядя в белом халате, мама даёт ему деньги, а взамен получает сумку с помидорами и огурцами.

Назад мы идём какой-то другой дорогой. У подножья сопок, на ровной площадке вижу три холмика, на которых установлены красивые тёмно-красные пирамидки со звёздами. Мама объясняет, что это могилы, и в одной из них лежит мальчик, который неожиданно выскочил на дорогу перед знакомой машиной, желая покататься.

Лето 1949-го. На дусканьинском кладбище вольных людей пока только три могилы…

Сорок лет спустя упомянутый мной Виктор Бондарский рассказывал, что побывал на Дусканье вскоре после закрытия прииска и ликвидации лагеря. Ужасен был вид кладбища заключённых, кое-где из земли торчали конечности…

Я мечтаю побывать в городе, а не в жалком посёлке вроде Дусканьи или ещё более жалком посёлке агробазы. Одним чудесным утром, в воскресенье, отец говорит мне, что поедем в пионерлагерь. Я не знаю, что это такое, но меня охватывает предвкушение праздника. На большой дороге нас подбирает попутная полуторка, и вскоре мы подъезжаем к широкой реке. Колыму в сознательном возрасте вижу впервые.

Хотя на Колыме я вовсе не новичок: шесть лет назад меня везли по ней на моторке из роддома в Усть-Омчуге на Ветреный. Рискованной была моя первая «регата». По словам мамы, моторист, Николай Николаевич Костюк, был пьян и долго выкаблучивался, отказываясь везти нас. А мой не умевший плавать папочка предупредил маму, что в случае чего он станет спасать только меня, а мамочка пусть спасается, как хочет. Наверное, при обострении ситуации выросшая на Селигере мама уж как-нибудь выплыла бы, и купаться в Колыме ей было не привыкать, но дело осложнялось присутствием младенца Леонида. Тогда всё обошлось…

Хотя здесь ещё её верховья, Колыма уже широка и полноводна, совсем не такая, как Тенька, устье которой недалеко отсюда. Садимся в большую лодку, мужчины берутся за вёсла, и вскоре мы взбираемся на высокий левый берег Колымы.

Что это?! Ровные ряды каких-то странных тёмно-зелёных домов, аллеи, обсаженные лиственницами, флаги, какие-то непонятные сооружения. Кто-то говорит, что это не дома, а палатки, в которых живут неведомые мне пионеры, а сооружения, турники, брёвна и тому подобное нужны для того, чтобы пионеры занимались физкультурой. Непонятно, о чём это. Да и не слишком интересно. Так город это или не город, думаю про себя, но почему-то спрашивать об этом при чужих стесняюсь.

Здорово вокруг! Везде царит радостная суета, громко играет музыка, вдоль палаток и по аллеям гуляют нарядные весёлые люди, везде полно детей в красных галстуках. У всех праздничное настроение: оказывается, сегодня в лагерь приехали родители, в том числе и мама Миши Наумова. Вскоре меня ведут в столовую, где я наслаждаюсь салатом из огурцов, и философские мысли отходят куда-то на задний план. Между тем мой папочка незаметно исчезает, и я гуляю по лагерю в смешанной компании «земляков» из Дусканьи.

На одной из аллей мне вздумалось потрогать лиственницу, к моему изумлению она зашаталась; вот он — первый в моей «молодой» жизни пример показухи или, как когда-то говорили на Колыме, «туфты»! Лиственница не выращена, а просто недавно срублена и поставлена в ямку, — слегка толкни, — зашатается. Какая-то немолодая женщина делает мне строгое замечание. Женщина меня тоже поражает: она в штанах! Следующая встреча с такими лиственницами и с этой женщиной у меня ещё далеко впереди.

А пока я вдруг замечаю, что всё вокруг как-то потускнело, уже не бурлит веселье и с набрякшего неба вот-вот упадут первые капли. Наша компания спешит на берег, переплываем Колыму, и на галечной отмели правого берега я вижу отца, он сладко спит в длинном ряду мужчин, которые лежат прямо на гальке ногами к реке. Так вот он куда исчез! Уже накрапывает дождь, выпивохи как лежали, так и лежат, а меня торопливо подсаживают в крытый грузовик со скамейками, куда набиваются дусканьинцы, и всю недолгую дорогу я стою, прижавшись к коленям тётеньки Наумовой, которая улыбается и о чём-то весело разговаривает со спутницами. Грустно для меня заканчивается этот так ярко начавшийся день.

…Приходит день моего рождения. Шесть лет – это вам не шутка! Приходят дети знакомых, и мама устраивает нам весёлый и вкусный праздник.

В августе постепенно становилось прохладнее… У нас после Ильюка на Дусканье было ещё два дневальных, один за другим, но они почти не запомнились. Больше запомнились командированные, которые располагались в нашей большой комнате на топчане. Один из них любил почитать, понравившиеся места иногда зачитывал вслух, наши родители тоже не чурались чтения. Помню, как все они вместе обсуждали книгу Малинина «Багратион». Потом были разговоры по книге о недавно закончившейся войне, автора которой я запамятовал, но тогда впервые отчётливо воспринял и осмыслил слово «немцы».

— Мама, немцы — это немцы, а мы кто?

— Мы русские…

Другой командированный, внешностью напоминавший ныне знаменитого скульптора Вячеслава Клыкова, книжных разговоров, кажется, не вёл. Я его хорошо запомнил, наверное, из-за произошедшего с ним скверного эпизода. В один из вечеров его привели к нам зверски избитого — было в крови лицо, от крови слиплись волосы на голове. Пока его обмывали и перевязывали, шёл разговор о каких-то двух уполномоченных. Видимо, по пьяному делу избили мужика люди в погонах…

Отлежался немного мужик, да и отбыл в Магадан. А вот заключённые даже за незначительные промахи людей в погонах платили очень дорого. Некий зэк выбился в бригадиры или что-то вроде этого, да в чём-то, видимо, нарушил установки уголовников. Где-то проштрафился, и его по халатности оперов поместили в изолятор вместе с другими штрафниками. Утром парня обнаружили задушенным…

Однажды утром отец приносит домой целую охапку денег, идут какие-то сборы. Нам с Юрой никто не сообщает о том, что на работе у отца большие неприятности: у него произошёл серьёзный конфликт с главным инженером прииска. По-видимому, главный инженер повёл себя недостойно, они подрались прямо у конторы, катались, сцепившись, по земле, пока их не разняли. За драку отца с Дусканьи уволили. Так что та охапка денег — это расчёт с прииском Дусканья. Обо всём этом я узнаю через много-много лет.

Проблем с дальнейшим трудоустройством у отца не было: знакомый начальник из Тенькинского Горно-Промышленного Управления (ТГПУ) его тут же принял на работу в технический отдел, он стал работать в Усть-Омчуге и приезжать к нам на выходные.

А на Дусканье новый начальник прииска. Вместо Наумова прибыл молодой офицер в форме МГБ. Мне очень нравится его дочка Люся, мы с ней одногодки и до наступления холодов нередко вместе играем на улице. От избытка чувств я дарю ей какие-то книжечки и хвастаюсь об этом маме. Думал, похвалит. Она же с иронией спрашивает, а что подарила мне Люся?

Кончается короткая колымская осень, сопки покрылись снегом, а когда вечернее солнце золотит вершину сопки, что смотрит в наши восточные окна, становится тоскливо — впереди бесконечная колымская зима.

Но вот в субботний вечер приезжает из Усть-Омчуга отец, целует меня и ставит на стол простенькую игрушку — бумажную ширмочку с нарисованной на ней зелёноватой водой и травой. Внутри ширмочки лежат рыбки, а я закидываю «удочку» с магнитиком и поочерёдно «вылавливаю» их. Нынешние детки, наверное, отнеслись бы к такой забаве с презрением, а я в восторге!

…Снова приезжает отец, взрослые собирают и грузят на машину наш скромный скарб, все четверо запихиваемся к шофёру в кабину и — прощай, Дусканья! Пройдёт не так много времени, лет пять-шесть, и нам захочется увидеть тебя снова. Потом пройдёт уже очень много времени, и увидеть тебя станет невозможно, потому что окажешься ты, по словам одних колымчан, на дне водохранилища Колымской ГЭС. Другие нам скажут, что ты не затоплена, но дороги к тебе разрушились.

Автор: Морозик Леонид Иванович.