Верхний Бутугычаг

Верхний Бутугычаг (Центральный). 50-е годы.

Конец мая или начало июня. Мы покидаем рудник имени Белова. Родители залезают в кузов полуторки, а нас сажают в кабину, где едет также жена водителя. Нам тесновато, и дорога кажется совсем не близкой, хотя это всего-то километров полтораста. Переезжали Нелькобу, нам она показалась большой рекой. Нижний Бутугычаг мы проезжали по объездной дороге, которая проходила по приподнятой террасе метрах в трёхстах от посёлка, и из кабины я его тогда не разглядел. Помню, где-то перед Бутугычагом проверяли на посту у взрослых документы, а какие-то гражданские люди в одиноко стоящем домике угощали меня шоколадом.

В самом начале жилой зоны Верхнего Бутугычага мы выгрузились справа от дороги, у стоящего на отшибе домика на двух хозяев. Коридор, небольшая комната-кухня и крохотная спальня. В каждой комнатке по окошку. Новое жильё оказалось скромнее, чем на Белова, и тем более, чем на Дусканье.

Какого-то молодого мужчину попросили сводить нас в столовую. Пока шли туда, я немного осмотрелся. Верхний Бутугычаг расположился в узком ущелье, с западной стороны вплотную над посёлком нависает высокая и крутая каменистая сопка без растительности, да и с востока сопки подходили близко, но не такие крутые. Время ещё под вечер, светлое небо, но солнце уже почти не светило, тянуло холодом. С непривычки новое место показалось мрачноватым и неприютным, да таким оно и было.

Наутро не спеша обследуем с Юрой ближайшую округу. С нашей стороны дороги, метрах в пятидесяти от нашего домика, стоит мощная дизельная электростанция, и мы, проживая на Верхнем Бутугычаге, будем частенько чувствовать соответствующий запах. Электростанция окружена колючей проволокой, а перед ней стоит вышка, на которой постоянно дежурит автоматчик. Ближе к дороге небольшое общежитие шоферов, около него неглубокая яма, на дне которой лежит множество бутылок из-под водки и коньяка, почему-то именно грузинского.

Ниже за электростанцией видны невысокие терриконы каких-то отвалов.

(Пройдёт более 60-ти лет, от Верхнего Бутугычага почти ничего не останется, а эти терриконы, представляющие собой, по-видимому, отвалы пород касситерита, будут стоять, и стоять  до тех пор, пока крутится наша планета).

С другой стороны дороги обрыв в сторону ручья Блуждающий. Вдоль ручья несколько небольших домиков, а за ручьём почти отвесно поднимается та самая сопка.

Почти напротив нашего домика на склоне крутой сопки несколько ровных крупных каменных плит образуют как бы ворота. За «воротами» видна всё та же каменная осыпь, но меня это необычное место будет всегда манить. Когда через много лет мне скажут, что от Верхнего Бутугычага ничего не осталось, я буду думать о том, что если каким-то чудом вновь окажусь в тех местах, то эти «ворота» будут надёжным ориентиром…

Дорога от нашего домика идёт слегка в гору, до скопления основной части жилых домов и учреждений совсем недалеко, метров двести. Дома одноэтажные, как на Дусканье и на Белова, но есть и двухэтажка. Низ каменный, а второй этаж деревянный. Об этом доме так и говорят: «двухэтажка», и сразу всем понятно, о чём речь. В этом доме на первом этаже магазин, наверное, единственный на Верхнем Бутугычаге. В витрине выставлено множество плиток шоколада, в магазине стоит его устойчивый аромат, и мне всегда будет приятно заходить сюда, а вот шоколад мама будет покупать через раз.

В посёлке нигде ни деревца, ни кустика, серо-зеленоватые склоны сопок с восточной стороны не такие мрачные и голые, как сопка на западе, но с растительностью и на них скудновато.

Рудник им. Белова стоит в широкой долине с приличной речкой — есть на чём остановить взгляд, да и Дусканья место не скажешь, что унылое, одна полянка с колокольчиками чего стоит. А здесь даже после беглого взгляда ясно: ни роз, ни колокольчиков на Верхнем Бутугычаге быть не может. Вокруг нашего дома лишь чахлая трава, да камни разной величины. Радует глаз только синее небо, но и оно через несколько дней сплошь затягивается плотными серыми облаками, и так продолжается день за днём. Серое небо, серые камни, серые сопки…

Не прибавляют настроения и мрачные мысли о том, что мы страшно далеки не то что от Белоруссии, но даже от Владивостока, откуда когда-нибудь должно начаться возвращение в «цивилизацию». На Бутугычаге чувство затерянности в северном краю почему-то острее, может, оттого, что я немного подрос, а, может, от непритязательного пейзажа вокруг…

Но вот, наконец, в небе показались синие прорехи, а через день всё небо стало синим, и сделалось как-то повеселее. В один из таких дней мама нам сообщила, что началась война в Корее.

— Корейцы вооружились, но вмешиваются американцы.

И взрослые, и мы, дети, будем с большим сочувствием следить за героической борьбой корейского народа за свою свободу и единую Родину, декламировать стихи, прославляющие Корейскую народную армию и Ким Ир Сена. В начале пятидесятых, наверное, редкий мальчишка не читал скромный сборник рассказов «Корея сражается», а я, научившись читать, регулярно просматривал в газетах военные сводки и огорчался, когда мало сбивали в Корее американских самолётов.

Учась во втором классе, я прочитал поэму о сбитом корейском лётчике, который, раненый, стал агитировать окруживших его врагов и не без успеха, поразили такие строки.

…Страна без свободы,
Что песня без слов,
Что река без цветов…

Слова о том, что за ним на «нашу» сторону пошёл весь батальон, вызвали у меня тогда некоторый скепсис: неужели он сумел так сагитировать американцев? О том, что, кроме американцев на «той» стороне воевали ещё южные корейцы, англичане, турки и даже латиноамериканцы, я тогда не знал. В хрущёвские времена о корейской войне уже ничего не писали…

Мы с Юрой осваиваем окрестности вокруг нашего домика. Напротив нас, через дорогу, почти на откосе над «поймой» Блуждающего, стоят какие-то большие сараи.

Метрах с полсотни выше через дорогу течёт тоненький ручеёк. Это ближайший источник. Когда нет дождей, то вода в нём течёт совсем тоненькой струйкой, и вёдра наполняются очень долго. Колодцев здесь нет. Где брали воду на Дусканье и Белова, я не помню, а на Верхнем Бутугычаге, как и на Нижнем, воду летом, кажется, привозили в цистернах. На Нижний зимой привозили лёд и сваливали его в дощатые загородки. Таскать воду на Верхнем из Блуждающего было накладно. А главное, Центральный лагерный пункт располагался повыше жилой зоны, и поэтому чистота воды в этом ручье была сомнительной. Через основную часть посёлка бегут ещё ручьи. Но для жителей нашего «микрорайона» именно этот ручеёк очень кстати. Иногда около него скапливается небольшая очередь из вёдер, почти как в жаркой Африке.

Других детей рядом не водится, и нам скучно. Наконец, в самом ближнем к нам доме у меня завёлся приятель — Вася. Отец у него работает «на лошади», мать, как и наша мамочка, домохозяйка. Живут тесно, детей много, и меня иногда бесцеремонно выставляют. Для меня это как-то непривычно, но нашу с Васей дружбу это не ломает.

Идём с мамой очередной раз в магазин. Около него стоит телега с большими молочными бидонами, рядом возится незнакомый дядька, возчик. Вдруг ко мне подскакивает какой-то мальчишка, тычет кулаком в бок и быстро отбегает. Не так больно, как обидно. Мужик самодовольно ухмыляется, это папаша обидчика, а мамочка ведёт себя весьма странно. Вместо того чтобы хоть заорать на хулигана, как-то философски изрекает: «Он каждый день пьёт молоко…».

Тема молока у мамочки некий пунктик. Она до конца дней будет переживать о том, что её родившиеся на Колыме сыночки были обделены этим важным для детей продуктом. А мне, привыкшему к красной рыбе, и горя мало. К молоку я отношусь равнодушно, и когда на «материке» мне, уже отроку, взрослые станут подавать кружку с парным молочком от бабушкиной коровы, я буду пить его почти с отвращением. А вот о красной рыбе тогда останется только мечтать…

Недели через три, когда мы шли в магазин с домработницей за молоком, сцена в точности повторилась. Домработница тогда пост-фактум почему-то посоветовала мне говорить всем, что мои родители работают в НКВД. Видимо для того, чтобы напугать потенциальных обидчиков.

С этим откормленным козлом меня ждёт встреча в школе на Нижнем Бутугычаге, доброй она не будет…

Июль. Лето полностью вступило в свои права. По синему небу лёгкий ветерок гонит кучевые облака, а по земле скользит их широкая тень. В такие минуты верхне-бутугычагское ущелье кажется не таким мрачным, на улице тепло, но не жарко, и мы заходим домой только поесть. У сараев напротив дома идут какие-то строительные работы, и мы крутимся среди заключённых, собираем искривлённые гвозди, обрезки досок, что-то пытаемся мастерить. Выбор развлечений на нашей окраине посёлка просто убогий.

Однажды, ещё до обеда, видим, как к нашему домику подъехал какой-то «газик». И из него… выносят отца. Его несут, а он продолжает беспробудно спать. На нём какой-то непривычный нам, непритязательный тренировочный костюм. Понятно, он мертвецки пьян, но почему на нём этот странный костюм? Мне очень неловко за него. Вышла на крыльцо мама, мрачно смотрит на происходящее, но ничего не говорит. Коллеги, тоже молча, заносят отца в дом, а мы снова бежим туда, где стройка.

Проспавшись, отец утром, как ни в чём не бывало, отправился на работу, а мама, наверное, предпочла обойтись без разбора «полётов». Для меня же происшедшее осталось одним из самых запомнившихся эпизодов нашего бытия на Верхнем Бутугычаге.

Ну, тренировочный костюмчик фасона тех лет отец, видимо, надел под робу перед тем как спуститься в шахту или штольню, а, поднявшись наверх, так хорошо «разрядился» с коллегами, что стало не до переодевания в цивильное…

Не раз слышал от старших, какой был при Сталине порядок и дисциплина, и нисколько в этом не сомневаюсь. Да и сам кое-что в этом плане помню. И ценили людей тогда, прежде всего, за деловые качества, а на подобные «вольности» смотрели сквозь пальцы.

…У нас появился дневальный, вернее, дневальная. Невысокая, очень скромная женщина, лет сорока пяти, Мария Дементьевна, с Западной Украины, у неё был очень своеобразный говор.

С первых дней между ней и нашими родителями возник подлинно человеческий контакт, какого никогда не было с другими дневальными. И отец, и мама души в ней не чаяли, она платила нам тем же.

К сожалению, я смутно помню её рассказ родителям, как она оказалась в заключении.

…Война. Наши уже шли по Западной Украине. После того, как фронт перекатился через их село, местность прочёсывали подразделения НКВД. Когда вошли к ним в хату и спросили, не прячутся ли у них где-нибудь немцы или бандеровцы, хозяева сказали, что таковых нет. Тогда им предложили пройтись по подворью вместе. В хлеве увидели незнакомого человека.

Вот так к ним пришла беда. Семью разлучили: детей в детдом, родителей в разные лагеря. Несправедливо? Жестоко? Да! Кто виноват? Виновата война, под беспощадные жернова которой попала эта западноукраинская семья. В той обстановке далеко не всегда была возможность быстро и тщательно провести расследование.

Можно представить обратную ситуацию, что обыск проводили бы бандеровцы и в хлеве у этой четы обнаружили раненого чекиста или другого советского военнослужащего. Ну, с чекистом понятно: сделали бы из него перед смертью живой бефстроганов или сожгли бы живьём. А с семьёй? Вполне могли бы убить и взрослых, и детей.

…Однообразные дни прерываются поездкой в Усть-Омчуг. Мчимся с мамой туда в кузове грузовой машины по пыльной дороге, преодолевая один крутой перевал за другим.

Вдоль края перевалов стоят невысокие столбики, сразу за которыми видны крутые и глубокие обрывы. Столбики ровные и аккуратные, и мне поначалу думается, не признак ли это приближающейся городской цивилизации?

В следующем десятилетии или чуть позже от Усть-Омчуга до Нелькобы проложат широкую и пологую трассу, которая пройдёт рядом с Нижним Бутугычагом и побегут по ней мощные грузовики, автобусы и легковушки, с каждым годом всё реже сворачивая на бутугычагскую отворотку…

Ну а летом 1950-го мы трясёмся в видавшей виды полуторке, никаких скамеек в ней нет, каждый устроился на полу кузова, как смог, а я напряжённо ожидаю: каков же будет этот Усть-Омчуг?

Наконец кто-то говорит: «Ну, вот, и город Усть-Омчуг!». В голосе явная усмешка. Что ж, он не такой, как знакомые посёлки с одной улицей — улиц здесь много, они прямые и длинные, много деревянных двухэтажных домов. Вижу большой памятник. Кто это?

— Сталин.

— А это школа, это интернат.

Мама показывает на большие двухэтажные здания. И всё-таки у меня ощущение, что город этот не настоящий. Не впечатляет, хотя кое-что, например, памятник я вижу впервые. И на душе нет никакого праздника, как поначалу в пионерлагере год назад.

Останавливаемся в квартире бывшей маминой коллеги Варвары Сергейчик. Смутно помню, что её обитель побольше, чем у нас, и намного уютней, но что мне до этого? Её сын уже подросток, гулять со мной ему нудно, но приходится. Вижу, как взрослые играют в волейбол, а мальчишки моего возраста и постарше бегают за откатившимся мячом. Как здорово! И я так хочу! Предлагаю моему старшему спутнику подойти к ним. Но он предупреждает, что за это меня возьмут за ухо, отведут в уборную и запрут. Ну как можно не поверить «большаку»! Перспектива, конечно, скверная.

За ужином я капризничаю. Варвара строго замечает, что если мне у неё не нравится, то пусть мама остаётся, а я могу уйти в гостиницу — там меня ждут-не дождутся клопы! С клопами у меня где-то уже был плотный контакт. Нет уж! Тоскую молча.

Утром идём в больницу, где меня осматривают врачи. Мамочка жалуется на мою худобу и плохой аппетит. Это очень нудное для меня занятие станет мамочкиным «хобби» на долгие годы в тех местах, где до врачей будет добраться не сложно.

Покидаю Усть-Омчуг без всякого сожаления, но и без радости. На выезде из посёлка нам долго не удаётся сесть на попутку, хотя какой-то мамин знакомый останавливает несущиеся в нашу сторону грузовики. Кто-то из остановившихся водителей говорит ему, что не хочет брать женщину. Кто-то, завидев нас, вообще не останавливается. Но, вот, наконец, мы сидим в кабине и мчимся к Верхнему Бутугычагу.

…Выходим у отворотки на электростанцию. Здесь гуляет Юра. Завидев нас, кидается навстречу с радостным криком: «Мама!». Мама растроганно обнимает и целует своё сокровище, и мы идём к нашему домику. Мама с Юрой в радостном оживлении, ну а я равнодушен.

А лето как всегда несётся, уже конец июля. В один из вечеров мы долго гуляем с Васей, говорим «за жизнь» и даже о политике. Очень темпераментно спорим о Сталине, стараясь навязать собеседнику своё понимание слова «вождь». Каждый остаётся при своём, но я, чтобы «доконать» Васю, сообщаю ему, что завтра мне будет 7 лет! Вася немного моложе меня, и на этот эффектный выпад ответить ему нечем.

Но пикироваться нам больше совсем не хочется: так хорош этот тихий вечер. Очень тепло, солнце недавно ушло за мрачную крутую сопку, но небо с застывшими на нём редкими перистыми облаками ещё светлое. Мы молча смотрим на облака, на густеющую тень от сопки, медленно накрывающую русло Блуждающего, дома под самым её склоном. И вот уже весь Бутугычаг в густых сумерках, светло только на восточных сопках. Вася уходит домой, а я ещё долго смотрю на сопки и облака и не догадываюсь, что в эти минуты частица моей души навсегда остаётся среди суровых каменистых гор Верхнего Бутугычага, что эти неприютные места явятся ко мне в снах, а наяву я буду страстно хотеть оказаться здесь в такой же тихий вечер. Но попаду я сюда через немыслимо долгие 65 лет…

Каждый день мимо нашего домика по нескольку раз проходят колонны заключённых. Вот и сегодня конвоиры с криками ведут вниз очередную колонну. Почему-то они держат друг друга под руки, у них мрачные лица. Они в коротких, до пупа, телогрейках. Ещё лето, тепло, но в шахтах, наверное, совсем не жарко. Но почему такие короткие телогрейки?

Вечером у нашего дома регулярно встречаются две колонны заключённых. Одна поднимается снизу в присыпанных серо-голубой пылью телогрейках, а навстречу им идёт колонна в чёрных замасленных одеждах, сворачивая чуть пониже на отворотку. Первые работали в шахте, добывая оловянную руду — касситерит, вторые направляются обслуживать нашу дизельную электростанцию.

Однажды, где-то осенью, когда колонны встречались уже в сумерках, а, может, и в темноте, все встали, началась какая-то суета, понеслись крики и ругань конвоиров. Как оказалось, какой-то заключённый дал дёру. Через несколько дней одна из ближних соседок пошла в уборную, сделала там свои дела и, прибираясь, вдруг увидела в дыре измождённое мужское лицо.

— Хлебца! Дайте хлебца!

Соседка оттуда опрометью, ну а бедолагу, конечно, быстренько повязали.

На Бутугычаге, как, наверное, и везде, некоторым заключённым живётся совсем недурно. Вот, например, некий Колька, молодой мужик лет тридцати. Как и Ильюк, он свободно болтается по посёлку, но, видимо, ведёт себя более нагло, раз о нём осуждающе говорят взрослые. Как сейчас вижу: по дороге идёт пара подгулявших сержантов, а один из них тащит под руку совершенно пьяного Кольку. Хорошенькая получилась компания! Но мне, несмотря на мой юный возраст, такое «братание» кажется неправильным.

…В один из воскресных дней подают грузовую машину, и мы вместе с другими обитателями Верхнего Бутугычага спускаемся на 4-5 километров пониже, на широкую поляну. Взрослые ищут грибы, собирают ягоды, а мы с Юрой больше гуляем и прячемся друг от друга. Матёрый лес вокруг Бутугычага вырублен на многие десятки вёрст, но ягод и грибов всё равно много, во всяком случае, пониже Верхнего Бутугычага. И гулять здесь в солнечный день одно удовольствие: везде кусты стланика, небольшие лиственницы, много разных цветов, шастают бурундуки.

Под вечер взрослые накрывают «скатерть», и мы к маминому удовольствию всё трескаем с повышенным аппетитом. Но вскоре приходит машина, и я неохотно покидаю это красивое место, памятуя о том, что завтра снова придётся гулять на скучном пустыре между дизельной и нашим домиком.

Иногда мы с мамой или с Марией Дементьевной спускаемся на километр пониже, где расположена главная производственная площадка Бутугычага. Здесь вокруг одноэтажного, но добротного и строгого каменного здания — не то что жалкая двухэтажка в посёлке — кипит работа, мелькают отблески электросварки, везде суетятся люди, много охраны.

Немного в стороне, у Блуждающего, растёт голубика, за которой мы и приходим. Напоминаю, это всё происходит летом 1950-го года, а спустя многие десятилетия будет казаться странным, что мы собирали ягоды в самом центре добычи урана. Среди кочек с кустиками голубики никаких признаков того, что совсем близко добывают ураносодержащую руду или хотя бы касситерит не было, а на сопки, где и в ХХI веке видны входы в старые штольни, ни взрослые, ни тем более мы, дети, видимо, не очень-то и смотрели. Ну а если бы и посмотрели, то ни о какой возможной радиации всё равно бы не подумали. Да, скорее всего, женское население в своей массе смутно представляло себе специфику Бутугычага.

Сегодня мы разве пошли бы туда что-то собирать, зная, что рядом творятся такие дела?

Здесь кое-где стоят ржавые столбики с жестяными табличками, на них какая-то надпись и непонятный рисунок. Мама объясняет, что за эти столбики заходить нельзя, они ограждают запретную зону. А на табличке изображены череп и кости — предупреждение о том, что по тем, кто пойдёт в запретную зону, будут стрелять. О том, что такие предупреждения написаны, прежде всего, для заключённых и нас они в такой страшной степени вообще не касаются, она почему-то не сказала. Но я это понял буквально и какое-то время сильно переживал, когда мы подходили к таким столбикам, опасаясь выстрелов и не понимая «беспечности» взрослых.

И только тогда, когда Мария Дементьевна спокойно спросила у военных, можно ли пройти за очередной столбик, и мы услышали «пожалуйста», у меня прошёл этот морок.

Из других развлечений остаётся кино. На Белова клуб был рядом, и мы заходили в него сколько хотели, а здесь до клуба от нас с полкилометра, и туда мы ходим со взрослыми. В пятидесятые годы идёт много фильмов про мексиканскую революцию. Мексика от нас далека и непонятна, и, в отличие от «Падения Берлина», я здесь всё воспринимаю на уровне: «плохие дяди и хорошие». Фильм «Белая ночь» о советско-финской войне впечатляет, хотя мало что понятно.

(Через 65 лет в интернете этот фильм сталинских времён обнаружить не удалось).

В августе мой братец подхватил скарлатину. На Бутугычаге его лечили без особого успеха, правильнее сказать, плохо лечили, и вскоре они с мамой оказались в больнице Усть-Омчуга. Без мамы жизнь совсем не та, но пока с нами Мария Дементьевна, терпимо. Близится 1-е сентября – мне надо собираться в школу, а я, оказывается, под каким-то карантином, и всё же первого или тридцать первого Мария Дементьевна на всякий случай ведёт меня туда. Вдруг примут. Школа, кажется, находилась на правом бережке Блуждающего, под той самой крутой сопкой. Но там, узнав или зная про мой карантин, на повышенных тонах говорят нам: «Нет!».

А я и не расстраиваюсь! Я до сих пор не знаю ни одной буквы, и никакого желания учиться у меня нет и ещё долго не будет. Болтаемся с Васей у нашего домика, играем среди камней. Выбираем те, что поровнее и не слишком тяжёлые и хотим сложить на улице печку. Стены кое-как сложили, а сверху закрыть её нечем. Жаль, конечно! Своя печка на улице — как было бы здорово самим топить её!

Побежали к дороге и стали класть поперёк неё камни. Вскоре перед нашей баррикадой остановилась машина. Водитель молча сидит в кабине, а стоящие в кузове мужчины дружелюбно уговаривают нас разобрать это препятствие. Видно, им лень вылезать на землю и самим раскидать камни. Немного покочевряжились, но всё-таки путь освободили.

Чем же ещё повеселить себя? Вон какой-то молодой мужик в рабочей, но не зэковской одежде, его называют каким-то бригадиром, зашёл в нашу уборную. Камнями по уборной! Через минуту-другую бригадир выскочил оттуда и бросился к нам. Вместо того, чтобы пуститься в разные стороны, мы бежим вместе. Бригадир нас догоняет и обоих чувствительно прикладывает башкой к большому камню. Не ожидали такого. Больно, да и испугались. Но понимаем, что жаловаться взрослым в такой ситуации глупо. Я так думаю, что этот «бригадир» всё-таки был, скорее всего, расконвоированным заключённым, или только что освободившимся, а вот не помедлил жёстко проучить «мелких хулиганов».

Мария Дементьевна зовёт меня обедать.

… Новая беда: папе сообщают, что нашу добрую заботницу забирают в лагерь. Он куда-то ходил просить, чтобы её оставили. Да где там!

Через день-другой за ней заходит молодой мужик-вохровец с винтовкой. Он в ватных штанах и телогрейке, уши ушанки опущены. Ещё начало сентября, но по утром холодно, и поведут они заключённых куда-то в другое место. В каком-то незнакомом сером платке вместо привычной белой косынки, в старой телогрейке, с мешком за плечами Мария Дементьевна навсегда покидает наш добрый дом.

Мы с папой с грустью смотрим ей вслед, хотя я ещё не понимаю, что после её ухода наше холостяцкое бытие для избалованного вниманием взрослых мальчишки покажется совсем безрадостным. Ах, Мария Дементьевна! Мы её больше не увидим и никогда не узнаем, удалось ли ей пережить несколько лет, оставшихся до конца ГУЛАГа. 

(Что я всё ГУЛАГ, да ГУЛАГ! «Дальстрой» со своими лагерями к нему не имел никакого отношения. Впрочем, и тот и другой прекратили своё существование  примерно в одно и то же время).

Смогла ли она вернуться в родные края и вновь обрести детей и мужа…

(Возможно, Марию Дементьевну отвели от работы дневальным из соображений режима секретности – по имевшимся инструкциям и указаниям руководства «Дальстроя», доступ лиц, осужденных за государственные преступления, к работам по «атомной» проблеме и в её окружении ограничивался. Глава семьи, старший маркшейдер, вероятно был обладателем секретов, а она, судя по повествованию, была осуждена за пособничество бандеровцам . Из приказа директора треста И.Ф.Никишова от 2-го сентября 1947 года (архив Козлова А.Г.): «§17. Заместителю начальника Севвостоклага полковнику тов.Бондаренко укомплектовать к 25 сентября с.г. Бутугычагский разведрайон рабсилой из числа заключённых в количестве 400 человек, переведя КТР (контрреволюционеров – прим. А.Г.Козлова) на другие участки рудника «Бутугычаг»» (прим. ред.).)

Потекли унылые дни мужского одиночества. Что-то отец мне готовит, предлагает разные консервы, вскоре они мне надоедают, даже те, которые с компотом из абрикосов. Но капризничать особо не перед кем. Когда просыпаюсь, отец уже на работе, на улице дождь — гулять совсем не тянет, никто ко мне не приходит. Читать не умеем, остаётся только радио. Слушаю передачу про Павлика Морозова. После заключительных глав, где рассказывается о его зверском убийстве, мне становится не только одиноко, но и жутковато — грезятся разные страхи.

А однажды утром, выглянув в окно, я увидел, что вершины сопок на восточной стороне покрылись снежными шапками. Настроение стало совсем скверным: значит, зима придет совсем скоро, уже четвёртая после отъезда из Белоруссии. Не хочу, не хочу…

Папа приходит кормить меня в обед, а вечером возвращается уже пьяный и вскоре засыпает на диване, не раздевшись и в сапогах. Пытаюсь его растормошить и пообщаться — бесполезно. Он беспробудно дрыхнет, а я вою, наверное, громко, потому как заходит соседка. Она ничего не говорит и, посмотрев на нас, быстро уходит. Ну а чего ей — своя семья, свои заботы, а я, наревевшись, наконец засыпаю. И так день за днём.

Но вот папа приходит вроде бы трезвым, что-то мы перехватываем и идём в посёлок, по пути к нам присоединяется дядя Гена, молодой симпатичный блондин. Это один из собутыльников нашего отца, и, когда дома мама, я его вижу больше издалека. Приходим в незнакомое мне общежитие шоферов. Оно напоминает небольшую транзитку: двухэтажные нары и длинный стол посередине. Сидящие за столом водители скромно перекусывают рыбной колбасой белого цвета, пьют чай и кое-что покрепче. Отца и дядю Гену они принимают, как своих. Люди мужественных профессий явно тянутся друг к другу.

За водкой и чаем идёт неторопливая дружеская беседа, а я радуюсь, что провожу вечер не в одиночестве, а среди незнакомой компании. И даже хотел бы попробовать этой рыбной колбасы, но никто не догадывается мне её предложить. В совсем другой, уже не советской жизни, я такую колбасу нигде в магаданских магазинах не увижу, видимо, это тоже одна из примет давно ушедшего времени…

Основное средство транспорта. Бутугычаг. 1951 год,

Колымские шофёры. Даже сейчас, когда на дворе давно ХХI век, говорят, что их труд — подвиг, и совершенно справедливо.

Дорога, дорога, дорога!
Встречает любовь у порога.
И снова рассветы, и снова закаты.
Мы трассы колымской солдаты…

Так проникновенно пел о своих коллегах недавно ушедший от нас водитель-дальнобойщик В. Кузнецов.

А в те давние годы редко какого шофёра ждали любовь и семейный уют хотя бы в барачной комнатушке. Суров и крайне скуден был их холостяцкий быт. И если труд нынешних колымских водителей — подвиг, то чем же тогда была работа водителей «Дальстроя»?

Но вот, наконец, отец и дядя Гена встают, и мы покидаем гостеприимную «общагу» водителей. На улице давно стемнело, холодно, сыро, стоит лёгкий туман, на тёмно-сером небе ни звёздочки. Вокруг суровый и величественный пейзаж ночного Бутугычага. Но что мне до этих высоких материй! Я давно хочу спать.

Скорее домой! Но скорее не получается: мои спутники, несмотря на понукания, едва тащатся. А тут ещё ручей, который летом тёк тонкой струйкой, разлился метра на два. «Надо перенести Лёню» — говорит папа.

Взяли они меня на руки почему-то вдвоём, и, переходя ручей, упали. Я, правда, сразу вскочил и только чуть-чуть промочил ноги, но всё равно был на них очень зол. А мужикам подняться стоило некоторых усилий. Хорошо, дом был совсем рядом.

Тот долгий осенний вечер тоже не уйдёт из памяти. Наверное, суровое величие этих мест начинаешь ощущать именно в такую пору…

Вот и первый снег пошёл. Вижу, как под снежной крупой бодренько передвигается высокий плотный человек в кепке, в синем ватнике, в сапогах, с окладистой белой бородой и с санитарной сумкой через плечо. Профессор Цветков. Так про него мне сказал кто-то из взрослых. То, что он тоже из заключённых, я узнаю года через два, когда по приглашению мамочки он зайдёт к нам домой на Нижнем Бутугычаге…

Вскоре снег повалил густыми хлопьями, и всё стало белым-белым: и сопки, и дома, и большие камни у нашего домика, и вышка с автоматчиком.

У нас появился новый дневальный, небольшого роста, молодой, и как мне теперь вспоминается, очень хороший, добрый парень. Меня он пытался научить читать. Написал буквы и предложил их выучить, но ученик я оказался неприлежный и мало чего усвоил, а напрасно — научился бы читать и сразу стал бы самодостаточным субъектом, как это произошло немного спустя.

Зато заставил его покатать меня на санках, что вызвало острую неприязнь у детей постарше, спускавшихся мимо нашего домика на лыжах в сторону производственной площадки. «Зачем ты его везёшь?» — недовольно спрашивает моего «извозчика» девочка лет десяти. Наверное, и сама не прочь была бы прокатиться таким же образом…

К сожалению, этот симпатичный юноша пробыл у нас совсем мало, не помню почему.

Ещё немного мы прожили вдвоём с отцом, но вот, наконец, возвращаются мама с Юрой. Мама жёстко придерживается соблюдения карантина, и меня поселяют к незнакомым людям, живущим в одном из домиков, что ниже дороги. Он — водитель газика, она — домохозяйка, им за тридцать, детей нет. Они согласились принять меня на постой, надо думать, за неплохие деньги. Потом мама говорила, что это были ушлые люди: выращивали свиней и ловко спекулировали на этом.

Я продолжение разлуки с мамой и Юрой принял без энтузиазма, но было мне там совсем неплохо, хотя и скучновато. У них было явно попросторней, чем у нас, спал я на отдельной кровати. Да ещё и капризничал, требовал чтобы мне давали свежежаренную картошку, а не ту, которая была вначале отварена. Когда они в выходной поехали к своим знакомым на Нижний Бутугычаг, то взяли меня с собой, так что я ещё и покатался…

…Ещё, наверное, сентябрь, выпавший было снег весь растаял. Тянет к маме, но когда, увидев её около нашего дома, я подхожу поближе, она останавливает меня. От нечего делать я захожу в ближнее общежитие шоферов. Внутри совсем неприглядная картина: грязь, несколько незаправленных коек, на которых всё разбросано. На одной из них сидит весёлый пьянющий мужик, который почему-то называет меня маленьким обормотиком. Но мне он совсем не интересен, а внимание привлекает картина на стене: какой-то мужчина занёс кинжал над лежащей на полу голой женщиной. Такой сюжет я вижу впервые. Впечатляет, пошли какие-то совсем новые мысли…

Наконец, дней через пять, мне разрешают вернуться в отчий дом. Я счастлив.

Дома ещё не затихли разговоры о пребывании в районной больнице, особенно когда приходят знакомые. Тогда, не особенно к ним прислушиваясь, я не уразумел, что события там развивались драматично — мой маленький брат угасал. По словам мамы, когда Юре становилось совсем плохо, в ответ на просьбы о помощи она слышала издевательское: «Пойдите посмотрите, мамаше Морозик плохо!».

Дело пошло на поправку только когда начали колоть дефицитный тогда пенициллин. Юра до сих пор уверен, что пенициллин дали потому, что наш отец был не последний человек в районе…

Октябрь. Колымская зима в полных правах. Медленно тянутся похожие один на другой дни. Крепчают морозы, на улице стоит туман, подолгу гулять нельзя. Плюнешь для интереса, и падает ледышка.

Однажды к нам постучался какой-то заключённый. Сейчас уже точно не помню, но, кажется, днём мы не закрывались. Зашёл уверенно, как знакомый, немного погреться. Перекинулся с мамой парой фраз. Наверное, они действительно были как-то знакомы. Мама дала ему кружку чая, а, может, просто кипятка. На нём просторный брезентовый бушлат и брюки на выпуск.

Анатолий Жигулин в своей книге «Чёрные камни» повествует о том, как у него в первую же ночь на Бутугычаге украли фуфайку, и ему нередко приходилось зимой при жестоких колымских морозах ходить в одном бушлате, видимо, таком же, как и на зашедшем к нам заключённом. Ужас…

(В данном случае «фуфайка» — это, очевидно, ватник, телогрейка. Это не единственная «оговорка» в творчестве  А. Жигулина в описании деталей быта заключённых и обстановки на Бутугычаге (прим. ред.).)

Чтобы скрасить наше унылое бытиё, родители ставят в комнате две большие коробки с шоколадными конфетами. В одной конфеты в серебристой обёртке, в другой в золотистой. Вскоре они нам приедаются…

Но вот к нам приносят конверт. Мама читает и говорит, что мы скоро поедем на «материк» — отцу дали отпуск! Что ж, давно пора — отец трудится без отдыха уже почти 4 года. Мама улыбается, ну а я в восторге: наконец снова окажусь в Белоруссии, увижу белорусскую родню, заветную деревеньку… Скорей бы уж! Но оставшиеся дни просто ползут.

К нам заходит маркшейдер, который будет заменять отца, он забирает кое-какие вещи: тазы, ванну и прочее, что волочить на материк совсем ни к чему. Когда мы вернёмся сюда следующей осенью, я снова его увижу: мы будем забирать наше барахло назад.

…Нас поднимают очень рано, за окном стоит ночная темнота. Взрослые торопливо укладывают вещи и затаскивают в небольшой «газик». Родителям помогает незнакомый нам молодой человек, Петя, он тоже поедет с нами. Вот, наконец, задняя половина «газика» плотно набита барахлом доверху, но папа и Петя как-то втискиваются на сиденья и берут нас на руки. Мама садится рядом с шофёром и вскоре отключается, папа просит его проверить дверцу на её стороне: «А то ещё потеряю бабу!».

Усть-Омчуг проезжаем затемно. Больше до самого Магадана ничего не помню, да и что там помнить — везде одно и то же — заснеженные сопки, заснеженная дорога, редкие жалкие посёлочки. А вот красные стёклышки шлагбаума на въезде в Магадан мне показались ярким признаком цивилизации.

Остановились у Бондарских. Магадан ещё совсем молодой город — нет и пятнадцати, но мамины однокашники привольно расположились в просторной квартире со всеми удобствами. Однако долго наслаждаться комфортом и толком разглядеть каменный центр Магадана не пришлось.

Через день-два, в сумерках, мы почему-то вдруг потащились к маминым знакомым по Санга-Талону Вачаевым, которые жили в бараке у самого Охотского моря. Причина: папа потребовал сменить пристанище из-за откровенно пренебрежительного отношения к нему хозяев. Именно так, спустя долгие годы, мама объяснила этот мне тогда непонятный исход. Чиновные амбиции? Ну что ж, бывает, и нередко — за свою долгую жизнь я на эту публику насмотрелся.

Потом я не раз встречался с Бондарскими в Ленинграде — неплохие люди, но настоящими колымчанами они, наверное, так и не стали.

(Виктор Бондарский был заместителем главного профсоюзного босса «Дальстроя». В профсоюзных билетах родителей  был указан Профсоюз работников золота и платины. Красивое название. В середине пятидесятых главного профбосса сняли за какие-то злоупотребления или нарушения. Бондарский не был в них замешан, но его тоже сняли, как я помню со слов мамы, за проявленную инертность).

Супруги Вачаевы и их дочь-третьеклассница Наташа обитают в одной комнате, удобств никаких, даже света иногда нет, но атмосфера вполне демократическая. Недели через полторы мы вылетаем, успев встретить в Магадане Новый 1951 год.

Поразило ночное небо Хабаровска в крупных звёздах, да и сам Хабаровск тоже. Вот это город! Остановились в знаменитой дальстроевской гостинице «Север», а вскоре оправились на поезде в Москву.

Мне жаль тех, кто не ездил на поезде в Москву из Хабаровска, или наоборот — не дано было им пропустить через свою душу просторы и величие нашего любимого Отечества.

…Несётся навстречу родная заснеженная страна, мучительно приходящая в себя после совсем недавнего военного лихолетья, машут нам сибирские ребятишки в непритязательной деревенской одежде, долгими часами тянется уходящая за горизонт суровая панорама священного Байкала. В нашем купейном вагоне хорошо топят, и всё же, взглянув в окно, невольно ощущаешь, какая там, за окном, январская стужа.

На станциях скромная торговля. Запомнился почему-то только варенец. Тогда на избалованных деток он впечатления не произвёл. Это сейчас, в «демократическое» время, я понимаю, какой это был ВАРЕНЕЦ! Но только где его теперь такой взять?!

Не терпится поскорее увидеть Москву, но здесь меня ждёт разочарование: кроме вокзалов я ничего не увижу, а через пару часов мы отправляемся в Ленинград.

В старинной квартире маминого брата, наполненной красивой мебелью, картинами и прочими прелестями комфорта, я поначалу испытываю некоторое потрясение. Все взрослые пошли по магазинам, а мы сидим в креслах, и я, поражённый всем этим великолепием, сижу тихо и не разрешаю моему братцу даже разговаривать.

Дальше-больше. Зоопарк, ТЮЗ, дворцы, огромные кинотеатры, новая вкусная еда, наполненные соблазнами магазины, цирк с медведями на мотоциклах… Уже как-то и в Белоруссию уезжать не особо хочется.

Метельным вечером в конце февраля поезд Ленинград — Гродно увозит нас из так понравившегося града на Неве в Осташков, к нашему тверскому деду Алексею Матвеевичу Матвееву. Тверской бабушки Марины не стало ещё до войны, ну а после мама не смогла даже разыскать её могилу: немцы яростно бомбили этот старинный городок, оказавшийся почти на переднем крае…

Зимний Осташков кажется очень скучным, и поэтому я вскоре без всякого сожаления покидаю скромное дедово жильё и морозным вечером тащусь с Юрой и родителями километра четыре-пять на вокзал — автобусы здесь появятся не скоро. Предстоящая встреча с Белоруссией всё ещё остаётся желанной.

Следующим вечером мы в Минске, а утром мчимся на такси в Дыю. С нетерпением спрашиваем родителей, когда же будет Белоруссия: нам пока что Дыя, что Беларусь — всё едино. Родителям приходится популярно просвещать невежд. Наконец, среди заснеженных полей показалась Дыя. Вот и бабушкина хата. Младшая папина сестра Катя орудует около печки ухватом и радостно улыбается, завидев нас, а бабушка сидит на печке и не может с неё сойти. У неё на нервной почве отнялись ноги: родители, выезжая из Питера, не удосужились сообщить в Дыю, что мы на несколько дней задержимся в Осташкове. Она очень тревожилась, зная, что колымчане едут в отпуск совсем не пустые, и прокручивала в себе всякие страхи. К счастью, через несколько дней она поправилась.

…После обеда Юра «отдыхает», а я гуляю с двоюродным братом Колей по селу. Впереди ещё будут морозные деньки, но сегодня, в первый день весны, пригревает солнышко, тепло, пахнет оттаивающим навозом.

Бабушка нам очень рада, но мне теперь здесь совсем не нравится: никаких благ цивилизации! Даже электричества и радио нет. Вечером бабушка зажигает лучину, растапливая печку, потом керосиновую лампу — всё не то! А в марте смеркается рано. Из развлечений в хате только старый, знакомый ещё с первого приезда белый котик Язёк. Старый-то старый, да лихой: спихнуть корыто с миски со свежевыловленной рыбой или ещё как-то раздобыть неположенное ему лакомство он мастак и потому нам очень нравится.

А вот ещё азбука из кубиков. Семилетний недоросль наконец-то её освоил и забавляется тем, что собирает критические и не совсем тактичные слова об окружающих взрослых.

Потихоньку я заново привыкаю к этой хате, возведённой когда-то моим белорусским дедом Викентием Сидоровичем Морозиком — он умер ещё в первый наш приезд. В годы оккупации уже смертельно больной туберкулёзом дед был партизанским связным. Здесь родились и выросли его дети — пять сыновей и две дочери, все прожили достойную честную жизнь.

Три сына — Алексей, Василий и Пётр воевали. Алексей, командир медсанбата, погиб под Смоленском. Сундучок с вещами дяди Лёши бабушка бережно хранила до большого пожара, который спалил полдеревни весной 1952 года. Вскоре построили новую хату, даже попросторней дедовой, но это было уже не то…

Меня заставляют ходить в местную сельскую школу – четырёхлетку, где единственной учительницей моя тётя Катя. Я, конечно, против, но разве меня уважат. Колхозный конюх Сергей Морозик — то ли однофамилец, то ли дальний родственник — сдаёт под школу свою хату. Здесь учатся дети только из Дыи и из соседней деревни Островиты, в две смены, но школа ломится от учеников, так их много в это послевоенное время. Из-за войны дети разновозрастные, некоторые уже просто высоченные, и мне представляются большими дяденьками и тётями.

В белорусской деревне тех времён и ещё много лет спустя все по-простому — уборные редки. Девчоночки присаживаются прямо в углу двора — благо платья длинные. Ну а мальчишки и парни-переростки выбегают на деревенскую улицу и отливают под забор палисадника. Никто никому не мешает. Время от времени хозяин лопатой откидывает «ароматизированную» землю на середину улицы, чтобы поменьше тянуло в окна.

На уроках царит тишина — слышно как жужжат оживающие весенние мухи. Хотя дети отнюдь не забиты, и на переменах веселятся по полной. Авторитет учительницы непререкаем, и не только среди учеников — никому из односельчан и в голову не придёт вступать с учителем в какие-то споры или заступаться за своих оболтусов. И дело не только в том, что моя тётя была учительницей от бога. В сельской местности в ту пору так было принято везде.

На одной из перемен двое переростков расшалились и нечаянно опрокинули бачок с питьевой водой. Вернувшаяся после перемены тётя Катя без лишних слов выгнала из класса обоих. Класс тут же наполнился плачем — это расплакались сёстры и братья озорников, но… пара иронических замечаний, и снова слышно, как жужжат оживающие мухи.

Вот и сижу там всю первую смену, и рисую в тетрадке карандашом палочки и крючки. Тоска. Зато теперь никакой тоски после занятий, хорошо безо всякой цивилизации. А как приятно ещё холодным апрельским утром вдохнуть свежайший деревенский воздух, который не портит даже запах навоза!

Пришёл май! Теплынь. Цветут сады. Зеленеет лес. Закончились нудные занятия в школе. Побежали весёлые беззаботные деньки. Лето. Оно здесь длинное, но …вот уже и август.

В саду у бабушки поспели яблоки и сливы. Как хороши и памятны последние дни в Дые, и совсем не хочется вновь оказаться среди унылых камней Верхнего Бутугычага. Но приходит день, мы с родителями и вещами набиваемся в кузов полуторки и мчимся в Минск.

В Москве какие-то затруднения с билетами, второй день обитаем в гостинице Ленинградская, что на площади у трёх вокзалов. Мама ведёт нас в душ, только начали помывку — стучит в дверь отец.

— Через полчаса наш поезд на Хабаровск.

И снова несутся навстречу бескрайние просторы родной страны. Утром мы в Вятке, а вечером уже в Предуралье.

Снова папочка выбегает на станциях за едой и ещё кое-чем, вскакивает в самый последний момент в ближайший вагон уже на ходу и, как мне кажется, очень долго идёт к нам через весь поезд, а я переживаю, боясь, что он отстал. У знакомых нам по Бутугычагу Шумилкиных отец семейства отстал от своего поезда в одной пижаме с трёшкой ещё сталинских денег в кармане. Уже не помню их рассказы, как всё обошлось, но ведь обошлось же… Добрее были тогда люди — не представляю себя в такой ситуации в нынешние подлые времена.

В нашем поезде несколько дней едет какой-то безбилетный морячок. Я никого не расспрашиваю о нём, но сам вижу, у парня здорово неблагополучно, из обрывков разговоров знаю, что едет он к матери. Его подкармливают, а мужчины не обносят его и стопочкой.

Через два года мы поедем обратно, и меня однажды немного поругает женщина из соседнего купе за шум.

— У нас в купе больной, а ты стучишь и грохочешь.

Эта женщина — врач, она и парочка студентов-медиков сопровождали в Москву солдатика с погонами ВВС, который получил на службе какую-то травму головы. Вот так заботились о пострадавшем воине в послевоенные годы, но в современной России всё по-другому, совсем по-другому…

Где-то под Красноярском проводники начинали бегать по вагонам и радостно-торжественно сообщать пассажирам, что скоро будем проезжать скалу, на которой когда-то что-то написал товарищ Сталин. Может быть, поезд в том месте даже немного притормаживал. И хотя я был каждый раз весь внимание, не удалось не только прочитать, но даже просто заметить какие-то буквы. Ну, а в хрущёвскую-то пору ретивые номенклатурщики эту надпись, я думаю, уничтожили…

В одном вагоне с нами едет премилая, молодая еврейская чета: дядя Эма, прекрасный врач, и его жена Майя — скрипачка. У Юрки вдруг опасно загноилось колено, которое он ободрал ещё в Дые. Если бы не дядя Эма, бог знает, чем бы это кончилось. Позже, в Хабаровске он раздобыл какую-то эффективную мазь, и, пока мы не расстались, пользовал и опекал моего братца.

…Очень меня расстроило объявление по радио, что уже завтра дети пойдут в школу, а мы ещё до Хабаровска не доехали, а там надо будет добраться до Магадана, потом до Бутугычага — опять я отстал!

Но, вот и Хабаровск — летом он мне нравится ещё больше и совсем не хочется уезжать из него, но не проходит и недели, как мы спускаемся с самолёта на непритязательный аэродром Магадана, а потом мчимся на грузовике по пыльной дороге в город. В отличие от нынешнего «Сокола» старый аэропорт был недалеко, а все вопросы с пассажирами решались в небольшом домике — других строений я там не помню.

Магадан. Аэропорт 13 км. 50-е годы.

Снова останавливаемся у Вачаевых. Ходим с мамой в «кагиз», так назывался магазин, где продавали школьные и прочие канцелярские принадлежности и книжки. Всё, кроме учебников, теперь у меня есть — портфель, кисточки, краски и даже тушь. Осталось добраться до школы.

Вглубь Колымского края отправляемся вместе с попутчиками на большой крытой машине. Идёт дождь, и с Магаданом я расстаюсь равнодушно. Вновь тянется бесконечная нудная дорога — ещё даже не середина сентября, но за окошком фургона царит унылая осень. Поздно вечером мы выгружаемся на Нижнем Бутугычаге в квартиру какой-то молодой четы. Молодая хозяйка выражает неудовольствие из-за обилия нашего барахла…

Вскоре мы оказываемся в бараке на Верхнем Бутугычаге — нам под жильё отвели кабинет начальника политотдела здешней части МВД Забалуева. Он за каким-то чёртом заходит к нам днём и перекидывается с мамой парой фраз. Может, соскучился по новым лицам. Она же считает кабинет своим временным жильём и его заходами очень недовольна.
Забалуев — высокий плотный мужчина, говорит твёрдо, по манере разговора видно, что привык распоряжаться. Мир Бутугычага очень тесен, и родители, конечно, будут с ним встречаться и дальше. Из их разговора я узнаю, что начальник политотдела не слишком грамотен, если вместо «коммунизм» говорит «коммунизма».

— А тебя мы в коммунизму не возьмём!

Но ничего удивительного в этом нет — до брежневского закона об обязательном среднем образовании пройдёт ещё лет двадцать, а в начале пятидесятых люди с десятилеткой попадались не на каждом шагу.

Обстановка в кабинете спартанская: стол, пара кое-как сколоченных топчанов, под один из которых надумал залезть Юрка и к ужасу мамы поцарапал о торчащие гвозди спину. Готовить можно только на плитке или таскать обеды из столовой. Зато на стенах висят большая карта мира и красочная картина, на которой генералиссимус Сталин с соратниками намечают стройки коммунизма. Карту мы активно осваиваем сами, ну а по сюжету картины подробные пояснения даёт мама.

Сходили с папой в баню, она, как и школа примыкала к крутой сопке. Баня как баня, мылось в ней вместе с нами человек пятнадцать. Воду, вероятно, брали из Блуждающего, а может с какого ручья поменьше. Почему-то нас не водили сюда в прошлом году, купали дома. Разок тогда побывали в душе на дизельной — туда, наверное, пройти было не всегда просто.

Жизнь на Верхнем идёт своим чередом: гуляют дети, слоняются подвыпившие мужички, снуют военные в форме МВД. Обращаю внимание на бравый вид сержантика — я даже залюбовался, как у него всё ладно и аккуратно. И это очень характерно для военнослужащих тех лет, совсем не
то, что у нынешних, одетых в нелепые расхристанные балахоны, больше напоминающие некую спецодежду, а не воинскую форму.

Вот к нам подходят двое незнакомых мальчишек. Тот, что поменьше, примерно моего возраста, как-то странно ковыляет на гнущихся ногах и толкает меня в грудь — парень явно комплексует. Мальчишка постарше смотрит на нас весёлыми глазами и вроде не испытывает каких-то недружеских намерений. Пошёл разговор о наших отцах.

— Маркшейдер.

— А у нас начальник контрразведки района Хотелишвили!

Это с гордостью сообщает тот, что поменьше. Звучит! Мне непонятно, что это такое, ясно только: отец этих ребятишек военный.

…Интересные должности были тогда на Колыме. Жаль только, я не знал, что должность и работа нашего отца и его коллег значили для тех дел, ради которых существовал «Дальстрой», всё-таки побольше, чем начальники охраны, замполиты типа Забалуева и тому подобное, а то бы чувствовал себя среди маленьких хвастунов поувереннее.

Хотя они тоже были нужны — как же без них в «Дальстрое». Многие из офицеров прошли фронт. Здесь, на другом конце страны, и в мирное время их работа порой была достаточно опасной, тем более учитывая специфику послевоенного контингента заключённых. На кладбище Нижнего Бутугычага я ещё увижу могилу совсем молодого офицера с бесстрастной надписью: «Погиб при исполнении служебных обязанностей».

О службе начальника контрразведки надо сказать особо, учитывая стратегический характер добываемого на Бутугычаге урана. «Империя добра» Америка принимала план за планом ядерного удара по истерзанному войной Советскому Союзу, и все мы, и взрослые и дети, в те давние годы вполне могли с высокой вероятностью попробовать этот удар на себе. Ураносодержащую руду без всякого обогащения вывозили самолётами с аэродрома на Нижнем Бутугычаге. Это было безумно дорого. 

(Только в 1951 году для этих целей был построен специальный горно-металлургический завод, неплохо сохранившееся здание которого  стоит до сих пор).

Но условия диктовал фактор времени.

(Советское руководство даже в период самых напряжённых отношений СССР с Соединёнными Штатами не раскрывало в полной мере степень опасности ядерного конфликта, и люди в своей массе все послевоенные  годы жили вполне спокойно, в том числе даже в момент Карибского кризиса).

И если мы не знаем о диверсиях и крупных авариях на урановых рудниках «Дальстроя», то это, вполне вероятно, заслуга и таких, как начальник контрразведки района Хотелишвили. Американцы интересовались состоянием дел по добыче урана в СССР и, наверняка, не упустили бы возможность устроить нам какую-нибудь пакость.

(Скорее всего, «начальник контрразведки района» — это условное название должности Хотелишвили. На самом деле, он  был, по-видимому, начальником контрразведки не Тенькинского района, а бутугычагского «куста»).

Ну, это я отвлекся. Наконец мы с отцом отправились в школу — она теперь на Нижнем Бутугычаге. Ни в каких школах, кроме дыевской, я не бывал, и поэтому новенькая школа на Нижнем мне показалась просто шикарной.

Возведённая из дикого камня на бетонном растворе, свежепобеленная, она кажется светлой и просторной, сверкает чистотой и строгим порядком. В учительской папа о чём-то говорит с учителями, покупает букварь и остальное, меня ведут в класс и сажают между двумя девочками — Путилиной и Бабаевой. Девочки уже уверенно орудуют ручками с чернилами, меня это очень смущает — я до сих пор писал крючочки только карандашом.

На следующее утро меня отправляют одного на посадку в крытую машину, которая повезёт юных обитателей Верхнего Бутугычага в школу. Я очень стесняюсь и немного побаиваюсь, но ничего, доехал.

Да, школа хороша! Просторный вестибюль с раздевалкой и буфетом, большая пионерская комната, где на столах разложены «Огонёк» и другие журналы, там же иногда лежат маты, на которых борются старшие мальчишки. Но больше всего нам нравится длинный светлый зал, в который с одной стороны выходят двери всех классов, а с другой — стена с большими окнами. Светло и просторно, очень удобно играть в «пятнашки» и просто бегать. Здесь проходят пионерские линейки, здесь мы маршируем на физкультуре, а в торжественные дни здесь расставляют скамейки, где усаживается публика, здесь же и кино иногда крутят.

Посередине классов стоят железные печки, которые зимой сторож Петрович протапливает перед началом занятий. Как-то раз я к ней неосторожно прислонился и сжёг штаны — класс наполнился запахом палёной шерсти.

(Когда в 2015 году я побываю на развалинах своей самой первой школы,  увижу в классных помещениях какие-то старые дюймовые трубы, подымавшиеся кверху и  тянущиеся вдоль уже несуществующего потолка. Может, после нашего отъезда в 1953 г. была запущена котельная, и школа стала обогреваться паром? Правда, радиаторов нет, но ведь их могли и увезти. Скорее всего, паровое отопление было установлено при кратковременном возрождении школы в шестидесятых, когда  в районе стадиона построили птицефабрику).

Первый и третий класс учатся вместе, как и в Дые. Вот и моя первая учительница Агния Константиновна — стройная, высокая блондинка, строгой, но приятной наружности, лет тридцати. Одинокая.

Бутугычаг не Дыя — здесь избалованных деток хватает, но Агния Константиновна спокойно и уверенно ведёт занятия — то с нами, то с третьим классом. Несмотря на некоторое опоздание, я довольно успешно включаюсь в учёбу и первую четверть заканчиваю на пятёрки, за что 7-го ноября на торжественном школьном собрании меня в числе других отличников отметят пионерский горн и барабан. Но такая честь мне будет оказана в первый и последний раз — больше мне отличником не бывать — ни в школе, ни в институте.

Под конец сентября осень нам подарила десяток тёплых солнечных дней. Вот и запомнилось: за окном яркое солнце и синее небо, а Агния Константиновна рассказывает нам о Родине, о революции, о нашей мирной жизни, наступившей совсем недавно, и я слушаю её с благоговением, слушаю так, как, наверное, потом никого другого.

Может, поэтому всё, что она тогда говорила, глубоко вошло в сознание и душу, осталось во мне навсегда. Да, конечно, с возрастом многое стало восприниматься более осмысленно и, естественно, более критично…

Рассказывает о тяжёлой жизни революционеров на царской каторге. Потом мы разучиваем и дружно поём «Замучен тяжёлой неволей», на глаза наворачиваются слёзы…

Нередко она читает нам книги. Особенно запомнились книги о войне. Она ещё совсем рядом, мы видим молодых, но успевших повоевать офицеров, они очень похожи на тех героев, что показывают нам в кино, и мы всегда готовы их слушать. Кличка «фашист» среди мальчишек 50-х самое страшное оскорбление…

«Слово перед казнью» Юлиуса Фучика для меня звучит абстрактно: далеко она, эта Прага, и как-то там всё совсем не похоже на то, о чём говорят и вспоминают окружающие нас люди. Очень-очень взрослая эта книга.

(Потом эта книга стала называться «Репортаж с петлёй на шее»).

Не скоро ещё придёт время, когда до души, да, именно до души, а она всегда запаздывает, «дойдут» его высокая и трагическая судьба, его отвага, его искренняя любовь к нашему советскому Отечеству, и будет это уже совсем в другой, не колымской жизни, когда неблагодарные чехи откровенно расплюются с призывом: «С Советским Союзом на вечные времена!». Да и со своими героями тоже.

А вот скромно изданная книжечка, на обложке которой изображён мальчишка, бегущий из подожжённой оккупантами родной русской деревни, вызывает у нас неподдельный интерес, наши детские души, незамутнённые всякой современной ерундой, полны переживаний за юных героев, защищающих свою Родину, в классе стоит мёртвая тишина.

Вот так ненавязчиво воспитывала нас советскими патриотами Агния Константиновна…

Автор: Морозик Леонид Иванович.