С Людмилой Мирошниченко я знаком уже более десяти лет. Так получилось, что работу с ней, как c активной заявительницей (так в «органах» называют людей, которые обращаются в них с заявлениями) руководство Управления поручило мне.
Суть многочисленных обращений Л. Мирошниченко, — а она направляла письма практически во все российские спецслужбы, — в том, что некоторое время назад Людмила, будучи сотрудником органов безопасности и обладая сопутствующими этому статусу интеллектом, вниманием и аналитическими способностями (а туда по таким качествам и подбирают) стала видеть в своём отце человека, живущего не под своим именем.
Причём не скрывающегося от правосудия преступника или бывшего «политического», как мы в последние десятилетия привыкли думать и угадывать, а чекиста, предположительно выведенного из серьёзной закордонной операции.
В первом выпуске альманаха «Место действия — Колыма» (г.Магадан, 2008 г.), в очерке «Первые десять послевоенных лет» Михаил Ашик говорит о том (стр.95-96), что на Колыме после войны в правоохранительных органах работало много партизан Великой Отечественной. Он лично встречался с бойцами легендарного отряда Д.Н. Медведева «Победители», с которым тесно связано имя нашего разведчика Н.И. Кузнецова. Партизаны приезжали на Север «заработать стаж», поскольку перед заброской за линию фронта им присваивались воинские звания, а партизанского стажа для получения военной пенсии не хватало. Этот недостаток устранялся условиями северной службы, где один год выслуги считался (да и сейчас считается) за два. Воспоминания Михаила Владимировича о встречах с партизанами на Колыме приводим в приложениях к материалам, представленным Л. Мирошниченко.
Материалы М. Ашика и Л. Мирошниченко в этой части как бы взаимодополняют друг друга, так как и там, и там речь идёт о партизанах Великой Отечественной, проживавших на Колыме. И более того — воевавших в отряде «Победитель».
Ознакомившись с обращениями Л. Мирошниченко, я понял тщетность её попыток. Наверное, как и в других подобных случаях, здесь должно смениться не одно поколение, прежде чем будет известна вся правда. Не исключено, что операция, из которой (предположительно) выведен человек, ушедший из жизни под установочными данными В.С. Мирошниченко, продолжается до сих пор. И, естественно, никакая спецслужба в этих условиях не даст его дочери утвердительного ответа на поставленные вопросы. Тем более — не назовёт настоящего имени её отца.
В связи с этим вызывают улыбку попытки отдельных историков, пытающихся на основе работы с архивными документами, наверное, в целях придания значимости своей фигуре, определить принадлежность того или иного заметного человека к агентам спецслужб. Кстати, отдельные историки, в том числе магаданские, за указанные некорректные заявления лишались допуска в архивы.
Доступ к подобной информации настолько ограничен и оберегается, что возможность ознакомления с ней историков, даже популярных, до поры до времени и не рассматривается. Кто-то, когда-то, потом, может быть, и получит этот доступ, но только в рамках дозволенного теми же спецслужбами. Пытаясь «копать» самому, можно попасть и на неверный след — есть такие понятия в спецслужбах, как «зашифровка», «отвлечение внимания на негодный объект» и так далее. А искомое может оказаться совсем рядом. Там, где человек не подозревает.
В ряде случаев вообще бесполезно искать какие-либо материалы — они попросту в интересах конспирации сжигаются. В художественных произведениях показаны примеры, и это похоже на правду, когда лишних осведомлённых во внедрённом человеке людей просто устраняют физически. Известно также много случаев, когда люди, попав в условия строжайшей секретности вокруг них и будучи внедрёнными во вражескую или преступную среду, впоследствии не имели возможности доказать, что они не предатели и не пособники. И несли незаслуженное наказание, не говоря, поскольку нельзя было говорить, ничего в своё оправдание. Один из таких случаев, с капитаном Давиденко, описан М.В. Ашиком.
Не могу удержаться и от некоторой доли сарказма в адрес историков, пытающихся, не без подачи из-за рубежа, дискредитировать роль Советского Союза в победе над фашистами. Так и просится заголовок для них: «Бывшие партизаны творили репрессии на Колыме».
А Людмиле Мирошниченко я предложил — в сложившейся ситуации, для сохранения памяти об отце изложить все её выводы в форме очерка. Он будет востребован и дополнен. Но уже, наверное, не нашим поколением.
Кому-то материалы Л. Мирошниченко могут показаться надуманными. В таком случае к ним следует отнестись как к художественным. Ведь такое если и не было, то могло быть. Мы же верим надуманным произведениям некоторых авторов об осуждаемом периоде.
Пётр Цыбулькин.
«Уважаемый Пётр Иванович!
За всё, написанное здесь, отвечаю лично. И, тем не менее, доверяя Вам, считаю необходимым предупредить Вас о том, что Вы вольны изменить, дополнить либо вовсе убрать из этого текста всё, что посчитаете необходимым. И огромная просьба: не знаю, как назвать написанное. Если можно, придумайте сами».
Людмила Мирошниченко.
Непопулярная повесть о чекистах
В книге генерал-лейтенанта НКВД Павла Анатольевича Судоплатова «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930-1950 годы». (Издание «ОЛМА-ПРЕСС» 1997 г.), есть фотография:
Супруга Судоплатова — Эмма Судоплатова, сотрудник разведки Раиса Соболь и нелегал советской разведки И. (Иван, надо полагать) Каминский, «…после освобождения их из тюрьмы, накануне заброски в тыл к немцам, август 1941 года».
И далее в тексте: «… Из четырёх друзей, живших у меня на квартире, очень опытным сотрудником был Каминский — он оставался у меня до тех пор, пока его не послали в Житомир, в тыл к немцам. В пенсне и костюме-тройке Каминский напоминал типичного французского бизнесмена. … Его выдали сразу же после приземления в Житомире». И далее: «…О его судьбе мы узнали через три или четыре месяца» (стр. 201).
Знаете, что больше всего мучает и мешает, когда начинаешь, что называется, «копать»? Всё это обезличенное «мы узнали» и тому подобное. Сразу возникает много вопросов, ответы на которые сложно получить, если вообще возможно. Но и путаница возникает невообразимая спустя многие годы. И винить-то некого.
Другое дело, читая воспоминания непосредственных участников событий, вдумываясь, анализируя, стараешься понять логику писавшего. В конце концов, пытаешься мыслить в данной конкретной описываемой ситуации так же. Иначе получается обыкновенный пересказ по принципу, как говорил мой отец: «Врут и переписывают друг у друга». Или, как говорили древние римляне: «Что дозволено Юпитеру (в данном случае, писателям, имеющим право на своё видение ситуации, и некоторым профессиональным историкам, не являющимся профессиональными чекистами, использующим при проведении своих исторических расследований так называемый научный метод), то не дозволено быку» (профессиональному, пишущему чекисту — аналитику и, как предполагается, знатоку методов защиты информации). А если я правильно понимаю, то конспирация — это один из методов защиты информации.
Прежде, чем писать об отце, я перечитала «Монблан» книг, в том числе и личных воспоминаний профессионалов различных спецслужб, и пришла к выводу, что литературный псевдоним и псевдоним разведчика — совершенно разные понятия. Псевдоним разведчика — это, прежде всего, образ жизни в соответствии с псевдонимом.
Во втором томе «Очерков истории Российской внешней разведки» издания 1995 года есть глава о неком Нордмане. Биографические данные очень скудные. Белорус, из казаков. Практически, чуть ли не с начала двадцатых годов осуществлял разведмиссию в Европе, в том числе в Северной. Легально являлся корреспондентом газеты «Монд» (светская хроника).
Когда читаешь последующие главы, не оставляет ощущение того, что главным действующим лицом в них является все тот же «Нордман», он же «Каминский», он же «Монд». С той лишь разницей, что Нордман и Каминский — это для паспорта, «Монд» — для «работы», со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Дело в том, что я сталкивалась с утверждением, что Каминских в партизанском отряде «Победители» было двое. Один — И. Каминский, о котором пишет П.А. Судоплатов, якобы (полной информации нет, либо Павел Анатольевич посчитал лишним писать об этом в «лихие» и небезопасные девяностые), погиб в Житомире в 1941-м. Второй — Ян Каминский (польское имя Ян в переводе на русский — Иван) — партизан в отряде «Победители». О Яне Каминском рассказывает и Дмитрий Николаевич Медведев — командир партизанского отряда специального назначения «Победители» в книге «Сильные духом».
Писатель Теодор Кириллович Гладков в книге «Медведев» пишет: «…Через брата Николай (Николай Владимирович Струтинский или Коля Маленький), познакомился с человеком, которому предстояло стать соратником Николая Кузнецова до самого их смертного часа. Это был молодой красивый поляк по имени Ян Каминский, он работал пекарем. …Каминский входил в подпольную польскую организацию, которая, однако, никаких активных действий против оккупантов не предпринимала. И это очень раздражало Яна…».
Но был ещё и третий Каминский — Ян Казимирович (то есть Иван Николаевич). К сожалению, у меня нет второго тома «Очерков истории Российской внешней разведки», издания 1995 года (издание шеститомное, но шестой том так и не был почему-то выпущен). Поэтому я буду цитировать по памяти. За смысл ручаюсь.
В главе «Кто Вы, Пауль Зиберт?» пишется, что в отряде находился некий Ян Казимирович Каминский, поляк, старый подпольщик. Он долгое время проживал недалеко от границы с Польшей. Имел много родственников и знакомых. Поэтому был кем-то вроде наставника при Кузнецове. К тому же он был гораздо старше Николая Ивановича. Отношения между ними сразу сложились очень добрые, какие бывают у отца с сыном. И далее, в самом конце главы говорится о том, что Каминский выжил. Николай Иванович Кузнецов погиб. Точные обстоятельства гибели неизвестны до сих пор.
В этом же томе, на вкладке с фотографиями фото генерала средних лет в парадной форме. Надпись под фотографией генерала гласит, что это Ян Казимирович Каминский. Ну и что? Возможно опечатка. Или совпадение. Так совпало, что во время работы над этим томом именно этого издания под руками оказалась фотография генерал-майора Нордмана Эдуарда Болеславовича, вклеили, подписали. Бывает. Вот только заставляет сомневаться один момент, вернее два момента.
Один — это название «Очерки истории Российской внешней разведки», в которой, как известно, «случайностей не случается». А второй — фото Э.Б. Нордмана, который как бы Я.К. Каминский, случайно расположено рядом на одном уровне с фотографиями жены и дочери Иосифа (Изи) Брохеса.
Иосиф Брохес (возможно, Брохис) происходил из семьи богатых польских промышленников. В двадцатые годы прошлого века (по другим сведениям, ещё раньше), помогал чекистам в организации агентурной сети в европейских странах. В 1935-36 гг. был схвачен полицией в Германии и расстрелян. Жену и дочь чекисты сумели переправить в Союз.
Это Эдуард Болеславович Нордман пересекался с Иосифом Брохесом в Европе, но не Ян Казимирович Каминский. В одном из документальных фильмов (съемка 2007 года) о партизанском отряде «Победители» писатель Т.К. Гладков, рассказывая об исчезновении группы Н.И. Кузнецова из Львова, говорит, что во Львове группа осталась без связи (во всех смыслах), и с тех пор никто не знает, куда они (И. Каминский, Н. Кузнецов, и водитель Белов), делись. А я подумала о том, что если в группе был Каминский, то у них было всё. И пароли, и явки, и адреса. Кто бы мне доказал, что это не так.
В конце апреля 1975 года в недавно отстроенном здании центрального аппарата КГБ Узбекской СССР в Ташкенте состоялась встреча личного состава КГБ с соратниками советского разведчика Николая Ивановича Кузнецова. Именно того Николая Ивановича Кузнецова, о котором в 1946 году был снят фильм «Подвиг разведчика».
Итак, 1975 год, канун праздника Победы в Великой Отечественной войне. Суббота — нерабочий день для вольнонаёмных сотрудников. Я, как вольнонаёмный сотрудник этого Управления, иду в клуб на встречу с соратниками Н.И. Кузнецова, о котором знаю, что он был разведчиком, воевал в партизанском отряде специального назначения под командованием чекиста Дмитрия Николаевича Медведева на территории Западной Украины, погиб в схватке с бандеровцами где-то в районе города Львова. Вот, пожалуй, и всё.
Где бы мы ни жили и каков бы ни был материальный достаток в семье, отец всегда умудрялся покупать книги. В доме книги были всегда. Была литература и о войне, о партизанах. И художественная, и документальная. Странно, но книг о Николае Ивановиче Кузнецове не было. В семидесятые как-то увидела, что отец читает какую- то книгу о Кузнецове. Названия не помню. Папа принес эту книгу из библиотеки на работе. И ещё — «Самоучитель испанского языка». Я привыкла к тому, что отец всегда интересовался публицистикой и мемуарами, а про испанский спросила и получила ответ, который помню дословно: «Да так просто. Решил вспомнить. Очень лёгкий язык» (?). Допускаю — очередное совпадение.
Если кто-нибудь подумает, что я тогда хоть что-нибудь поняла про это «решил вспомнить», очень ошибётся. Это я, вспоминая сейчас, поставила вопросительный знак. А тогда, если и почувствовала какую-то «нестыковку», задать уточняющий вопрос в голову не пришло. Такой был в нашей семье порядок, можно сказать — режим. Тебе скажут ровно столько, сколько возможно. Приставать и канючить бесполезно и вообще: «Просьба старшего — есть приказ, отданный в вежливой форме», — и все. Была ещё одна просьба отца с того времени, когда у меня появились друзья, подруги — никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не рассказывать ничего из того, о чём разговаривают дома. Всё, о чём просил отец очень настоятельно, в голову западало крепко, на всю жизнь. И свою роль в жизни нашей семьи это сыграло.
Но, возвратимся в клуб. Ряды кресел для зрителей располагались амфитеатром. Пол наклонный, и я забралась на самый верх по ступенькам. Пришла задолго. Зал постепенно наполнялся людьми. К началу свободных мест не было, устраивались на ступеньках в проходах. Первые два ряда тоже начали заполняться руководством. Последними пришли Председатель КГБ Узбекистана (тогда) генерал-майор Нордман Эдуард Болеславович и сопровождавшие его.
На сцене появились два мужчины, как мне тогда виделось, не молодые, но и не старые. Один из них — среднего роста, крепкий, очень подвижный, улыбчивый, как оказалось, с большим чувством юмора. Назвался Струтинским Николаем Владимировичем. Представил своего спутника. Я почему-то совершенно не помню, как назвал его Струтинский. Он показался мне намного старше Струтинского. Худощавый, в сером костюме. Всё время встречи он сидел на сцене за столом вполоборота к зрителям, причём молча.
Николай Струтинский рассказывал, что в партизанском отряде он был водителем при «Пауле Зиберте». И не потому, что тот не умел водить автомобиль. «Он отлично водил машину и разбирался в её внутреннем содержимом», — сказал Струтинский. Просто П. Зиберту личный водитель был положен по штату, то есть по легенде.
Их обоих звали Николаями. Называли Коля Большой — Кузнецова (он был выше ростом и старше по возрасту) и Коля Маленький — Струтинского (он был ниже ростом, и ему тогда было восемнадцать лет).
Отчетливо помню, что кто-то из присутствовавших в зале сотрудников встал и, обращаясь к Струтинскому, громко спросил: «Почему не приехал Каминский?» Струтинский, улыбаясь и почему-то всё время посматривая в первые ряды, ответил: «Ну вы же понимаете. Он пожилой человек, неважно себя чувствует. Приехать не смог. Очень об этом сожалел. Просил передать вам всем большой привет и поздравления с наступающим праздником». Именно это я очень хорошо запомнила.
Придя домой, застала отца, что было необычно, потому что в нашей семье суббота у родителей — рабочий день. Отец сидел на диване и удивленно спросил, разве у меня в субботу рабочий день? Я, усевшись на диван с ним рядышком, стала рассказывать, где была и по какому поводу.
А дальше меня прорвало и я взахлёб, глядя куда-то вперёд, стала рассказывать, что в клубе КГБ была встреча с настоящими партизанами, воевавшими вместе с самим разведчиком Николаем Кузнецовым. Почувствовав странную тишину, повернулась к отцу и увидела, что он, закрывая лицо руками, пытается сдержать смех. Заметив, что я растерялась и совершенно ничего не понимаю, перестал сдерживаться и, закинув голову, какое-то время хохотал, что называется, в голос. Потом очень резко перестал смеяться и громко, и достаточно жёстко стал задавать вопросы:
— Кто у вас председатель?
— Нордман.
— Имя, отчество знаешь?
— Нет.
— Эдуард Болеславович. Он — белорус, — говорит отец с укоризной. Я начинаю понимать, что мне делают выговор. — Я его очень хорошо знаю, очень давно.
Сказал это с ударением на слове «очень».
— Откуда? — спрашиваю я, сильно удивившись.
И папа, как я потом, спустя много лет сумею понять, «ушел» отвечая, по сути, не ответив. Он сказал: «Я был ответственным за транспорт, обеспечивавший строительство здания КГБ. Он (Нордман) показывал мне ваши подземелья. О! У вас там такие подвалы…».
Одним словом — «ушел».
А выговор мне был вот за что. Я пришла в Комитет госбезопасности, что называется, «по велению души и сердца», толком даже не зная, к кому обратиться, не ведая ни о каких рекомендациях. Единственное, в чем я была уверена, это в том, что мой отец всю жизнь был связан с постоянными, как мне казалось, необычайно важными секретами, а стало быть, и мне тоже можно доверять.
Подошла к часовому у входа, спросила, куда и к кому можно обратиться по поводу работы, при этом от волнения губы и язык меня плохо слушались. Но, тем не менее, вошла в указанную дверь, позвонила по номеру, указанному в списке рядом с телефоном. Ответившему доложила, что я хочу поступить на работу в КГБ.
Учусь на втором курсе факультета иностранных языков, умею печатать на пишущей машинке с латинским шрифтом (по моему тогда разумению, именно в специалистах по пишмашинкам с латинским шрифтом в КГБ нуждались больше всего), и работаю в иностранном отделе научной библиотеки Ташкентского государственного университета. Днём работаю, вечером учусь.
Мне велели никуда не уходить, подождать. Ко мне выйдут. Все происходило осенью 1974 года. Только спустя время я смогла себе представить реакцию кадровиков на этот мой инициативный звонок. Но, тем не менее, молодой капитан по фамилии Арипджанов, побеседовав со мной, в этот же день вручил мне направление на медицинскую комиссию. Дальше всё было, как обычно, и в первых числах февраля 1975 года я была принята вольнонаёмным сотрудником в оперативно-техническое подразделение.
О том, что я буду работать в КГБ, ни на моей прежней работе, ни дома никто не знал. Правда, заполняя последнюю анкету со множеством вопросов, я спросила у отца номер его партийного билета, который он хранил в сейфе на работе. Разумеется, объяснила зачем.
Папа как-то странно отреагировал, переспросил: «Куда, куда?!» Потом, закрыв лицо руками, осторожно сел на стул. Сказал, что я должна быть очень внимательна, держать язык за зубами. Без разрешения — ничего и никуда. Лишних вопросов не задавать. Только по работе. И — упаси Господи (любимое папино выражение) — лезть не в свое дело. На следующий день принёс партбилет.
Я первое время, да и потом тоже, отцовских наставлений придерживалась, но с вопросом не «по работе» удержаться не смогла. Что называется, «любопытство сгубило кошку». В первое время в каждом сотруднике мне виделся разведчик, а это почти так и было на самом деле — по коридорам КГБ УзССР запросто ходили настоящие легенды.
Недели через две после прихода в КГБ, впервые услышав: «Председатель КГБ УзССР генерал-майор Нордман», подумала, что у этого человека должна быть интереснейшая биография. Ход мыслей был такой: судя по возрасту и званию, он прошел Великую Отечественную. Опять же специфика профессии. И, вероятно, здесь институтские знания меня спровоцировали, я была уверена, что Нордман — это не фамилия. Во всяком случае — не настоящая.
И однажды всё-таки спросила у секретаря канцелярии: «Нордман, он кто?»
Зинаида Кузьминична, немало удивившись: «Как кто? Председатель КГБ».
Говорю ей: «Так и хочется сказать «фон Нордман».
Она рассмеялась: «Ты думаешь, он немец? Он белорус. Здесь о нём никто ничего не знает, и спрашивать не надо. Говорят, что к нам работать пришла его племянница». И замахала на меня руками.
Мне сразу стало как-то неловко, особенно после «племянницы». Будто меня упрекнули в желании посплетничать. Но больше подобного я себе не позволяла, и не только в отношении Нордмана.
В 1978 году Э.Б. Нордман из Ташкента уехал якобы в Москву. На самом деле в Ставрополь («валить» Медунова, как потом говорили). В этом же, 1978-м, та же самая Зинаида Кузьминична, однажды как-то особенно настойчиво приглашала меня пойти вместе с ней в партком: «Мне документы надо отнести в партком, а ты в музее побудешь. А то мне одной скучно туда идти» (скучно подниматься с третьего на четвертый этаж?).
Приходим. Зинаида Кузьминична юркнула в дверь кабинета секретаря парткома, а я пошла по часовой стрелке, рассматривать фотографии на стенах.
Сам музей тогда был совсем небольшой — одна комната. Все экспонаты размещались в нескольких горизонтальных витринах. Некоторые личные вещи, документы сотрудников. Например, удостоверение сотрудника ЧК на ткани темно-красного цвета. Мелкими буквами белой масляной краской извещалось, что предъявитель удостоверения имеет право «остановить», «обыскать», «задержать» и вообще «стрелять на поражение в случае неповиновения».
Все фотографии на стенах в одинаковых деревянных рамках под стеклом. Под фото — имена, отчества, фамилии, должности, звания, даты рождения. Даты смерти иногда отсутствовали, но очень редко. В основном, 1937 — 1938 годы и, конечно, сороковые.
Обойдя комнату, почти у выхода вижу фото, прикреплённое к стене кнопками. Снимок, приблизительно сантиметров 15 на 6, чёрно-белый. Подхожу ближе. На снимке зимний лес, деревья очень высокие — вершины на снимке не помещаются. Небольшая поляна. На снегу символический (пять-шесть поленьев) костёр. Фото явно постановочное. Возле костра полукругом в три ряда, возвышаясь друг над другом, стоят люди. Все в одинаковых длинных черных тулупах с поднятыми воротниками. На головах — шапки-ушанки, завязанные под подбородком. Сплошные усы и бороды. Идентифицировать кого-либо визуально невозможно. Во втором ряду слева возле головы одного из стоящих кружок красного цвета, от него — стрелка вниз на белое поле снимка. Внизу машинописный текст: «Э.Б. Нордман — секретарь комсомольской организации партизанского отряда специального назначения «Победители» под командованием Д.Н. Медведева. 1942-1943 гг.» Возможно, это был ответ на мой давний вопрос: «Нордман, он кто?» Возможно — совпадение. Допускаю.
Недели через две я под благовидным предлогом сама пошла в музей, чтобы удостовериться в том, что я действительно видела то, что я видела. Фотографии в музее не было. Спрашивать не решилась. Давний урок помнила.
Расскажу ещё об одном совпадении.
Отец мой — Мирошниченко Владимир Степанович, 1927 года рождения, уроженец хутора Атаман (с его слов), села Ильинка Егорлыкского района Ростовской области, был крещён именем Никанор. В семье его звали Микола, то есть Николай. Почему при получении паспорта после демобилизации из армии в 1948 году он назвался Владимиром, не объяснял. Единственный раз отец спросил меня (я училась тогда в пятом-шестом классе), не интересовался ли кто-либо у меня, почему я пишусь по национальности русская, а фамилия с типично украинским суффиксом «енко»? В то время этим никто не интересовался, и я в том числе — даже в голову не приходило. Только поинтересовались как-то слишком хорошим папиным знанием немецкого языка. Но об этом чуть позже.
Так вот, о «совпадении». 1974 год, обычный день, кажется, была суббота, ужинали все вме¬сте. Я и отец сидели за обеденным столом. Я — уткнувшись в какой-то журнал, папа — развернув обе полосы газеты. Наверное, это была «Красная звезда», возможно «Правда». Эти газеты мы выписывали.
Мы много тогда чего выписывали. Отец обычно на всю зарплату, я — на половину. После подписной кампании мама грозила, что весь следующий месяц мы будем питаться газетами и журналами. Однако свою «Медицинскую газету» и журнал «Здоровье» прочитывала от корки до корки.
И вдруг я слышу, что папа очень тихо говорит:
— Да, оказывается, мне за мои дела надо памятник при жизни поставить!
Я от своего чтива оторвалась и уставилась на отца, ничегошеньки не понимая. Его услышала мама. Стала на пороге кухни и спросила:
— Какой памятник?! Ты о чём?!
Отец, кивнув на газету:
— Вот. Бюст во Львове.
Мама молча вернулась на кухню. Отец ей вслед подхалимским тоном:
— Хорошая, — дома родители никогда не называли друг друга по именам, только Хороший и Хорошая, — а ты знаешь, что в Советском Союзе бюсты ставят при жизни только Героям Советского Союза и Героям Социалистического Труда?
Мама вышла из кухни с белым, как мел, лицом и почти закричала:
— Ты что, сошёл с ума?! Что ты несёшь?!
Отец молча встал, взял газету и ушел в другую комнату. Мама пошла за ним. Через некоторое время она вышла, победно улыбаясь (убедила сидеть тихо?), с газетой в руках. Потом к столу вышел папа, как мне показалось, немного потухший. Ужинали почти молча, спокойно. А я, несмотря на свои двадцать четыре, испугалась здорово, хорошо понимая, что задавать вопросы не время и бесполезно.
Сейчас мне вполне понятно, чего так опасалась тогда моя мама. Просто она помнила то, о чём отец рассказал ей в 1962-63 гг., когда мы еще жили в Ангрене (город в ста километрах от Ташкента), а я услышала случайно некоторые фразы.
Папа говорил о том, что «о нём нет ни одного листочка». На что мама сказала:
— Твои начальники должны знать, где находятся документы.
На что отец совершенно четко возразил:
— Судоплатов сидит в тюрьме.
(Второй раз в жизни я услышала эту фамилию в двухтысячные.)
Переговаривались они негромко, при открытых дверях, да и я особенно не прислушивалась. Просто долетали отдельные фразы, например, о каком-то техникуме, о судимости, которая не снята.
Моя мама — обыкновенный человек. Как и все на свете мамы, дорожила своей семьёй, политикой не интересовалась. И знать не знала о том, что прежде, чем устанавливать бюст герою, все его документы прошерстили, и все «пятна смыли». А со временем забыла этот разговор настолько надежно, что никаких ассоциаций не последовало ни в апреле 1975 года в клубе КГБ (у меня), ни осенью 1998 года в Магадане (у нас обеих).
В это время я находилась в очередном отпуске у родителей. Мама мне тогда сказала, что отец очень нервничает, а она ничего не может понять. Папа ей сказал, что переносят какой-то памятник из Львова, про каких-то неведомых ему родственников в Свердловске. Мама тогда удивлённо спрашивала, при чём тут отец? Но ни я, ни мама ни на секунду не вспомнили о том, что произошло тогда, в 1974-м, в Ташкенте.
Уже в 2006-м в Магадане, читая чьи-то воспоминания, я узнала, что в 1998 году, опасаясь осквернения украинскими националистами захоронения генерала Черняховского, умершего от ран в Львовском госпитале и похороненного на центральной площади города, его родственники увезли прах на родину. Бюст Н.И. Кузнецова, установленный в парке (в книге было сфотографировано место, где стоял бюст), был отправлен в Екатеринбург. Организацией переправки памятника занимался Николай Владимирович Струтинский — Коля Маленький. Он умер в 2006 году и, если я не ошибаюсь, похоронен в г. Орле.
Учитывая, что творилось в Москве в девяностые, могу только предполагать, с какими трудностями столкнулся Коля Маленький при оформлении документов на перенос памятника. Не после этого ли господин губернатор Свердловской области начал публично ворчать о бедных поволжских немцах, высланных в Сибирь якобы не без помощи Николая Ивановича Кузнецова? Николаю Владимировичу Струтинскому, видимо, партизанская смекалка и выучка помогли. И конечно, Иван Николаевич Каминский (Нордман Эдуард Болеславович?). Царствие им Небесное и вечная память!
Почему бюст был перенесён именно в Екатеринбург (где именно установлен в Екатеринбурге, я не знаю)? Потому что всё сделано в полном соответствии с псевдонимом «Николай Иванович Кузнецов».
Как пишет в своей книге «Подземелья Лубянки» Александр Евсеевич Хинштейн в главе «Агент номер 001»: «…У этого человека было много имен… Даже крещён он был не тем именем, под которым войдет в историю… Никанор — Николай Иванович Кузнецов появился на свет в глухой деревне Зырянка на Урале. Отец его был кулаком и даже… белобандитом. По крайней мере, именно так он писал в чекистских анкетах».
Зырянка находится в Талицком районе Свердловской области.
И ещё один момент. Город Свердловск, ныне Екатеринбург, в советское время был строго режимным городом, почти как Семипалатинск в 1957-м, когда отец был направлен туда на учебу. Попробуйте проверить без специального разрешения данные биографии Н.И. Кузнецова, даже если вы профессиональный публицист.
Всё, что написано о Кузнецове его однополчанами (отец очень любил песню «Где же вы теперь, друзья-однополчане?») — это их собственные личные воспоминания.
Теодор Кириллович Гладков — писатель, историк спецслужб, написавший книгу «Кузнецов. Легенда советской разведки», ссылается на некого человека, имени которого он по понятным причинам обнародовать не может, предоставлявшего ему подробности биографии Кузнецова.
Александр Евсеевич Хинштейн в книге «Подземелья Лубянки» прямо сообщает, что глава «Агент 001» писалась на основании того, что он прочёл в документах, имеющихся в архиве ФСБ РФ.
Все остальные просто переписывают отдельные эпизоды, добавляя что-нибудь от себя любимых. Например, журнал «Родина» в 2010 году: «Был награжден посмертно…» Хотя бы книгу Т.К. Гладкова прочитали, не говоря уже об оригиналах архивных документов. Или вот ещё некто Журавлёв: «Он (Кузнецов) был русским кадровым офицером…» В том-то всё и дело, что кадровым военным он никогда не был — не было бы такой чехарды с документами.
Он не был кадровым сотрудником НКВД, и потому не обязан был писать в анкетах истинную правду о себе. Тем более что Н.И. Кузнецов был спецагентом, пусть и оформленным (в финансовом отношении) по ставке оперативного сотрудника, в виде исключения. Полную его биографию мог и обязан был знать только тот, кто им руководил. И что уж совсем было не обязательно, так это доверять такого рода информацию бумаге.
Книга «Подземелья Лубянки» А.Е. Хинштейна вышла в 2005 году, и в этом же году мне посчастливилось приобрести её в магазине. Принесла книгу отцу. Он очень быстро её прочёл, буквально за сутки. Я даже удивилась. Папа сказал, что всё было совсем не так и что Медведев (Дмитрий Николаевич — командир партизанского отряда «Победители») «был очень хороший, добрый человек». Повторил ещё раз — «очень добрый». Не хочу что-либо домысливать за отца, но, хорошо его зная, думаю, что его удивило изображение Медведева в книге, как довольно жестокого и жёсткого человека.
Теперь про папин немецкий язык. Честно говоря, я никогда не слышала ни одной фразы, произнесённой отцом на немецком языке. С самого раннего детства я привыкла к тому, что мой папа мог ответить на любой мой вопрос. И потом, став взрослым человеком, была уверена — отец знает, если не обо всем, то об очень многом. Был очень эрудированным человеком. Особенно в математике, технике, военном деле, политике, естествознании, истории, любил литературу. Меня совершенно никогда не смущало то, что отец доскональнейшим образом разбирается во всевозможных правилах иерархии в немецкой армии, технике. Во всех этих знаках отличия, пунктах устава. Во-первых, потому что отец не хуже разбирался во всём этом в Красной армии времён Гражданской войны, потом в Советской армии. И в шестидесятые, потом семидесятые годы это был не такой уж большой промежуток времени, отделявший нас от военных лет. Во всяком случае, на моё поколение героика времен Гражданской войны, Великой Отечественной впечатление производила, во-первых, хорошими книгами и, во- вторых, не менее хорошими кинофильмами.
Папа вообще очень любил армию и всё, что ей сопутствовало. Такой уж он был человек. Все мои друзья, знакомые всегда считали, что мой отец военный, либо бывший военный. И даже здесь, в Магадане, куда папа приехал в довольно преклонном возрасте, до сих пор те, кто его видел, вспоминают о нём, предполагая, что он был кадровым военным.
Так вот о немецком языке. Во времена моих школьных лет иностранные языки начинали изучать с пятого класса. Причём класс делился на две группы, и каждый ученик мог по своему желанию выбрать либо немецкий, либо английский. Я, как обычно самостоятельно, запланировала для себя немецкий. Точно не помню, почему именно немецкий. Скорее всего, посмотрев очередной фильм на тему войны. Английский меня тогда мало занимал. А папа неожиданно спрашивает, какой язык я собираюсь учить. Мне такое внимание отца к моим школьным делам не привычно, и я молчу. Отец вопрос повторяет. Услышав про немецкий, спрашивает:
— Зачем он тебе? — Я молчу.
Отец продолжает:
— Война давно закончилась (это он про киношное происхождение плана догадался), — сейчас всё больше в ходу английский. Все документы на промышленные объекты только на английском.
Хитро улыбается и продолжает:
— Мы с матерью помочь тебе не сможем. Я немецкий язык не знаю. Мама тоже.
Смешно, но я нашлась с ответом отцу только через сорок с лишним лет. Что-то вроде: «Можно подумать, что с английским вы в состоянии мне помочь!»
В общем, немецкий язык мне учить запрещают, и я, послушный ребёнок, учу английский.
Через четыре года я знакомлюсь с двумя девочками — внучками нашей соседки по двору и маминой знакомой Ротт Нелли Федоровной. Она коренная москвичка, дочь известного адвоката, этническая немка. С начала войны была выслана в Казахстан, потом переехала в Узбекистан. Мысли об изучении немецкого языка меня не оставляют, и я прошу Нелли Федоровну позаниматься со мной индивидуально. Она соглашается, но у меня ничего не получается. Я пытаюсь читать немецкие слова по английским правилам, плохо запоминаю громоздкие грамматические конструкции. В конце концов, она не выдерживает и сетует:
— Не понимаю. Отец так хорошо знает немецкий. А у тебя не получается.
Откуда он так хорошо знает немецкий язык?
У меня моментально всплывают в памяти слова отца: «Я не знаю немецкого…», но я отвечаю, что отец очень хорошо учился в школе.
— В школе так немецкий не выучишь, — говорит мне Нелли Федоровна. — Наверное, он учил язык в институте. А в каком институте он учился?
Я сказала, что не помню. На этом моё обучение немецкому языку и окончилось. Дома я о вопросах соседки рассказала, но реакции никакой не последовало. Во всяком случае, я об этом ничего не помню.
В паспорте отца значилось — русский, 23 января 1927 года рождения. Уроженец села Ильинка Егорлыкского района Ростовской области. Вообще-то он говорил, что родился и в детстве жил на хуторе Атаман. Уже после его смерти в 2007 году мы с сестрой обнаружили свидетельство о рождении, выданное 26 октября 1950 года райБюро ЗАГС города Кермине Бухарской области, из которого следовало, что папин отец, то есть мой дед, которого я никогда не видела — Мирошниченко Степан Семенович, русский. Бабушка — Мирошниченко Акулина Степановна, русская.
Бабушку Акулину я видела всего один раз в 1956 году. Мы проживали тогда в целинном совхозе Булаево Северо-Казахстанской области. Папа работал начальником автоколонны какой- то воинской части. Летом отца вызвали телеграммой в Ростов. Якобы уже тогда, будучи в очень преклонном возрасте, бабушка Акулина очень сильно болела, просила приехать попрощаться. И мы поехали всей семьей.
Я помню, что из Ростова ехали ночью на легковом автомобиле. Вошли в дом. Отец подвёл меня к бабушкиной кровати, приложив палец к губам.
Акулина Михайловна меня обняла, поцеловала. Из комнаты меня сразу вывели и уложили спать. Весь следующий день родителей в доме не было. Со мной была Алла, девушка лет шестнадцати. Меня уводили в сад, на улицу. Вечером пришли родители, и поздно ночью мы уехали, возможно, на той же легковушке. И я не знаю, как бабушка называла папу, о чём они говорили. А через год в конце лета папе пришел вызов на учёбу в автомобильно-дорожный техникум в городе Семипалатинске. На хуторе Атаман ни я, ни мои родители больше никогда не были.
Правда, мама мне говорила, что отцу до 1958 года приходили письма от его сводного брата Ивана. С этим братом — Иваном Николаевичем (со слов отца уже в двухтысячные), Янушевским, отдельная песня. Сплошные совпадения, которые я, конечно же, допускаю.
В нашем семейном фотоальбоме, вплоть до конца семидесятых, хранилась маленькая, 3 на 4, может быть чуть больше, фотография молодого (отец говорил: «пыкатый») мужчины в морской форме — брата Ивана. Со слов, в основном мамы, в пятидесятые он занимал какой-то пост при командующем военно-морскими силами Одесского военного округа, потом был военным прокурором в Краснодаре. Когда я попыталась уточнить хоть что-нибудь, мама отмахивалась:
— А ну их, я не знаю. Спроси у отца.
Я и спросила, когда обнаружила в 1978-79 гг., что фото из альбома исчезло. Отец очень недовольно буркнул в ответ:
— В сейфе на работе запер. Тебе зачем? — Какие уж тут уточнения могут быть. Одни совпадения.
Можно по пальцам посчитать, хватит одной руки, когда отец рассказывал что-либо о своих родственниках или о своём детстве. Деда Степана Семёновича называл «белоказак», «бандит». Как- то рассказал, что своего отца помнит плохо, тот мало бывал дома, с сыном почти не разговаривал, всё время что-то писал в больших тетрадях с почти чёрными клеенчатыми обложками. Папе моему было лет пять, когда его отец ушёл из дома. Забрал тетради с собой и ушёл. Больше папа его никогда не видел.
Что касается бабушки Акулины Михайловны, то историю её первого замужества в первый и единственный раз подробно я слышала от отца (он рассказывал маме) в малом возрасте. О том, что это он о бабушке Акулине, поняла уже будучи взрослым человеком.
Акулина Михайловна по фамилии первого супруга Янушевская. Потомственная донская казачка. Замуж вышла ещё до революции, за белоруса, моряка, звали его Николаем. От этого брака был сын Иван. Старше моего отца лет на шестнадцать. Не знаю, кем и при каких обстоятельствах Николай был зарублен с ещё несколькими своими товарищами. Помню, что, рассказывая об этом маме, отец сказал:
— Мать нашла его по отрубленной кисти руки. На ней была татуировка.
Сводный брат моего папы Иван воспитывался в семье деда (по отцу). Папа говорил, что с Иваном в детстве он виделся очень мало.
Как-то рассказал (единственный раз) о том, что сам был крещён. Крестила его бабушка в церкви села Ильинка. При крещении дали имя Никанор. В семье звали Миколой (Николаем). После демобилизации из армии в 1948 году, при получении паспорта назвался Владимиром. Пояснил просто: «Имя понравилось».
Согласно Свидетельству об освобождении от воинской обязанности, в 1943 году папа был зачислен курсантом 18 отд. Школы отличных стрелков снайперской подготовки, а в 1944-м — в 884 корпусной арт. полк шофёром. На основании этого и ответов на запросы Магаданского горвоенкомата в Центральный архив МО РФ, 22 июня 2005 года отцу вручили удостоверение ветерана Великой Отечественной войны.
Уже после папиной смерти в 2007 году я от себя лично запросила информацию в Военном комиссариате Ростовской области. Мне сообщили, что «Сведений на Мирошниченко Владимира Степановича, 1927 года рождения, в архивах Военного комиссариата Егорлыкского района нет» и порекомендовали, для уточнения обстоятельств призыва в армию моего отца, сделать повторный запрос в ЦА МО РФ. Рекомендуемые вопросы приложили. Особо рекомендовали обратить внимание на архивные алфавитные книги, в которых указываются место призыва, дата, адрес последнего места жительства и так далее. Из Подольска подтвердили информацию, данную ранее. По поводу архивных алфавитных книг сообщили, что таковых «на букву «М» в ЦА МО РФ на хранении нет». Однако какое совпадение.
В Регистрационном бланке члена КПСС (парт¬билет 11105149), полученном мною из бывшего архива ЦК КПСС, значится:
ноябрь 1944 — август 1945 г.: Майкоп. Курсант 18 школы снайперов (отец всю жизнь одинаково хорошо владел обеими руками. Опять совпадение.);
1945 — март 1946 г.: г. Мешхед, Иран. Шофёр 78 отдельной истребительной противотанковой дивизии;
1946 — август 1949 г. — г. Термез Сурхандарьинской области. Командир тяги 884 корпусного артиллерийского полка.
В первой записи в трудовой книжке отца после увольнения из армии значится — «Хлопковый завод в городе Кермине». Он работал там начальником секретно-мобилизационного отдела. Много позже папа рассказывал, что это был военный завод, на котором производились артиллерийкие фугасы для крупнокалиберных орудий. И с этим же заводом связано одно семейное придание.
Мама всю жизнь, при удобном случае, задавала отцу один и тот же вопрос: почему однажды, придя с работы домой (жили в бараке, как многие тогда), и, будучи совершенно трезвым, отец молча принялся уничтожать посуду? Всю, методично, последовательно, предмет за предметом.
Папа обычно отвечал, что к нему обратились сотрудники НКВД с просьбой о помощи. Им стало известно, что на заводе «окопался» некий фашист, разыскиваемый военный преступник, один из руководителей концентрационного лагеря для советских военнопленных в Норвегии (?!). Очень опасный. И якобы кого-то из чекистов, попытавшихся подойти к нему поближе, покалечил. А дальше папа обычно, обращаясь ко мне, говорил: «Представляешь, если бы не фотография, которую мне показали заранее, матёрый такой фашист, «пыкатый», в форме СС, я бы ни за что не узнал его в спецодежде». И при этом так улыбался, как-будто встретил давнего хорошего друга. Потом уходил курить, так и не ответив, зачем и почему тогда, давно, уничтожил всю посуду.
Я думаю, что это был Иван Николаевич. Именно таким образом его «выводили» из операции, а папа был единственным человеком, которого он знал лично в лицо.
Приложение 1
Выдержки из заявлений, писем и запросов Л.В. Мирошниченко, которые дополняют её очерк и могут иметь значение для дальнейшего исследования.
Адрес на одном из конвертов: Украина, г. Днепропетровск, 49/087, ул. Калиновая, д. 84, кв. 17. Белану Борису Илларионовичу.
«…Когда заполняла анкеты (вопросов было в 1975 г. очень много), радовалась, что мои папа и мама, дедушки и бабушки на оккупированных территориях не проживали, под судом и следствием не были…».
«…папа (по документам) во время Великой Отечественной войны служил в Иране (г. Мешхед), в 1948 уволен из армии по болезни — язва желудка и язва двенадцатиперстной кишки, …по работе в гор. Ангрене… имел доступ к информации высшей категории секретности (зав. отделом промышленности, транспорта и связи Ангренского горкома партии).»
«…на сцену выходит сотрудник КГБ и представляет залу двух человек. …второй — мужчина старше Струтинского, среднего роста, худощавый, в сером костюме, имени и фамилии я почему-то совершенно не запомнила. Он почти всё время молчал, сидел на сцене вполоборота к залу (Лукин? Этого человека, полагаю, это был именно он, я увижу ещё два раза — в 1996 г. и в 2002 г.; в 2002 г. на экране телевизора).»
«А ещё папа, рассказывая о своей службе в армии, говорил, что в автомобильной роте, где он служил водителем, его прозвали «Большой»».
«…он был водителем у Кузнецова не потому, что тот не умел водить машину, он водил машину очень хорошо…».
«…разговор с папой (о его «давнем» знакомстве с Нордманом. — прим. П.Ц.) происходил в 1975 году. Эдуард Болеславович. стал официально Председателем КГБ УзССР в 1975 году».
«…в 1967 году, когда землетрясение разрушило город полностью. отца срочно, буквально в течение недели переводят в Ташкент и назначают руководителем самого крупного автохозяйства…».
«…И «выдернул» его Нордман. А причина одна — деньги. Можете себе представить, какие деньги проходили через «Главташкентстрой» и папино автохозяйство в том числе. Местным выдвиженцам, независимо от национальности, поручать это было нельзя. Юрий Владимирович Андропов и его «правая рука» — Нордман Эдуард Болеславович — это прекрасно понимали».
«В апреле 2007 года, по совету ветеранов в Москве (Совет ветеранов при МО), я разговаривала с Цессарским Альбертом Вениаминовичем — врачом отряда «Победители» (его телефон в Москве — 1528712). Кроме всего прочего, я спросила, кто был секретарём комсомольской организации в их отряде?
Он ответил: «Семёнов».
Тогда я спросила: «Фамилия Нордман Вам о чём-нибудь говорит?»
Он ответил: «Нет. Такой фамилии я не слышал и никакого Нордмана не знаю.»
… Я вот о чём подумала: возможно секретарь комсомольской организации «Победителей» — это единственное, чем можно было обозначить причастность Нордмана к этому отряду, во всяком случае тогда, в 1979 году (в музее. — П.Ц.), потому что, как я полагаю, секретарь комсомольской организации — это человек до 30 лет. На снимке, как я уже сказала, возраст определить невозможно. Если предположить, что Э.Б. Нордман имел отношение к партизанскому отряду «Победители» в другом качестве (например, И.Н. Каминского), то Каминскому на то время было около 50-ти. Во всяком случае, он так выглядел. И роль у Каминского была такая — наставник при Н.И. Кузнецове — старый подпольщик, поляк, знаток методов конспирации и дезинформации. Могу сказать точно — роль Ивана Николаевича Каминского, он же Ян Казимирович Каминский, вполне в духе такого профессионала, как Нордман Э.Б. Поэтому вполне возможно, что Цессарский знает или знал Каминского (должен был знать, учитывая биографию Цессарского) и совсем не знал Нордмана».
«Так что интуиция меня тогда, в 1975-м, не подвела. У Э.Б. Нордмана интереснейшая биография. Это он по приказу Ю.В. Андропова «прятал» всех великих и не очень нелегалов, чем-то не угодивших господам со Старой площади, прятал детей расстрелянных наркомов. Во всяком случае, сын и внуки расстрелянного в 1953 году Председателя Госплана СССР жили в г. Ангрене и с внучкой мы дружили, пока нас не раскидало в разные стороны. С внучкой другого, убитого в 1937 году генерал-майора внешней разведки, убитого, как теперь стало известно, людьми Павла Судоплатова (что поделать — приказ!), я училась в одном классе».
«А в феврале 1996 года меня направили в Новосибирский военный институт ФСБ РФ повышать квалификацию. Где-то под конец обучения, в августе 1996 года слушали лекцию в Большом зале… В перерыве кто-то несколько раз ударил меня по плечу бумагой. Оборачиваюсь — пожилой мужчина показывает: «Возьми записку». Беру, читаю. Просит подняться к нему на несколько рядов выше… Он представляется …не то Павловым Леонидом, не то… В общем, «Павел» там был. А не запомнила, наверное, потому, что, во-первых, я его уже где-то видела, и представлялся он не своим именем. Ко мне он обращался по имени. Первый вопрос: «Где отец?» Отвечаю: «На Чукотке. В Анадыре». Кивнул головой. И дальше разговор пошёл профессионального характера…
…После лекции ко мне подошёл один из слушателей и спросил, почему этот человек подошёл ко мне? Отвечаю: «Говорили о работе. Наш начальник — его бывший ученик». А мне в ответ: «Да ты хоть знаешь, кто это был?!» — «Представился Павловым Леонидом». А мне: «Да это же старейший чекист!» Махнул на меня рукой, мол, чего с тобой — дурой разговаривать, и ушёл. (Похож был этот человек на того, кто в апреле 1975 г. сидел на сцене клуба КГБ Уз.ССР)».
«В 2002 году… включила телевизор. Первый канал ЦТ. На экране пожилой человек (очень похож на того, кто подходил ко мне в 1996 году, даже костюм серого цвета. …и он говорит следующее: «…мы его давно ищем. Он служил в Иране. Потом его уволили по болезни… То ли он заразился чем-то, то ли ещё что. Диагноз — язва желудка и язва двенадцатиперстной кишки».
После этих слов я подумала: «О ком это? Надо же, всё как у отца: Иран, диагноз такой же, увольнение…»
И далее: «…Нам сказали, что он умер в 80-м каком-то, не помню сейчас. У него на правой руке между большим и указательным пальцами татуировка. Не то кольцо, не то цветок».
Изображение исчезает, и сразу идут титры: «Посвящается Герою Советского Союза разведчику Н.И. Кузнецову». «Подвиг разведчика»… год выпуска 1946-й».
Я сидела с открытым ртом, потому что вспомнила, что у папы на правой руке между большим и указательным пальцами есть татуировка — маленький стилизованный якорь. Издали смотрится как цветок.
…Спросила, когда папа сделал эту татуировку. Он ответил: «Молодой был. В 1947 году».
«…В период между 2001 и 2002 годом по ЦТ были показаны два документальных фильма. Продюсером был А. Пиманов… В обоих фильмах как свидетели и очевидцы участвуют Николай Струтинский и А.В. Цессарский. …он (Цессарский — П.Ц.) рассказывал, как удалял Н.И. Кузнецову внезапно воспалившийся зуб без наркоза, как обрабатывал левую раненую руку опять же без наркоза — вместо него стакан спирта. Отмечал, что было у Н.И. свойство — как-то он умудрялся на время операции «отрешиться» от боли, что-то вроде самовнушения.
В общем, у меня возникло ощущение, что где- то и когда-то я уже слышала это. Вспомнила, папа рассказывал, что, когда служил в Иране (а он всегда, рассказывая о своей военной службе, подчёркивал: «Дело было в Иране, в Мешхеде»), что и руку лечили, и зуб удаляли без наркоза — стакан спирта, и всё, но как будто воду пил».
«…из печати выходит шеститомное собрание «Очерки истории Российской внешней разведки», основной редактор — Евгений Примаков». …выдали мне в читальном зале это издание (я подчёркиваю, именно 1995 года издания, потому что в последующих изданиях некоторой информации нет, я проверила). …Дошла до второго тома, глава об Иване Николаевиче Каминском, он же Ян Казимирович (в переводе на польский). Есть вкладка с фото. Причём фотографии на вкладке в два ряда. Верхний ряд — фото женщины лет двадцати пяти, вполоборота, длинный кудрявый волос. Как явствует из текста — жена некого Брохеса, занимавшегося формированием агентурной сети в Берлине и в Северной Европе. Погиб якобы в 1936 году в Берлине. Рядом — фото девчушки лет пяти-шести с бантом на голове — дочь Брохеса. Обоих чекисты успели вывезти в Советский Союз. И далее. На этом же уровне фото мужчины в парадном генеральском мундире, лет 45-50… Под фото: «Ян Казимирович Каминский».
Месяца три-четыре спустя мне в руки попала газета «Час быка», издание общественной организации офицеров Ставропольского края. В газете на целую полосу статья Нордмана Эдуарда Болеславовича о том, как он работал с Ю.В. Андроповым. В середине газетного листа портрет Нордмана Э.Б., идентичный портрету Я.К. Каминского во II томе «Очерков истории Российской внешней разведки 1995 года издания. В последующих изданиях этого фото нет».
«…В августе 2006 г. пришла «Российская газета» и в ней статья о Нордмане Э.Б…. и сообщение о кончине. Папа газету читал — и ни слова. Потом, спустя несколько месяцев, отец сказал, что нигде ничего нет о работе Ю.В. Андропова на Северо-Западе».
«Всё, что мне удавалось прочесть о Я.К. Каминском, содержит много противоречивых сведений. Во всяком случае, во II томе «Очерков…» …сказано однозначно, что Каминский остался жив. Остальные авторы, если и упоминают о Каминском, то ссылаются на то, что человек крайне загадочный, известно о нём очень мало, и называют разные даты смерти…».
«…и добавил, что удостоверение ветерана Великой Отечественной ему не дадут. Так уже было в 1974 г. «До дома не успел донести». И рассказал, что в 1974 году в Ташкенте его вызвали в районный военкомат и вручили удостоверение участника и ветерана, он только успел дойти до работы и положить в сейф. Позвонили и попросили удостоверение вернуть — «не положено».
«В 2004 году на День Победы мы собрались за столом. …потом я предложила тост — «За Большого». Папа очень внимательно посмотрел на меня и сказал: «Было, было… Давно. Перегорело». Махнул рукой и заплакал».
«Мы с сестрой всегда удивлялись папиным знаниям в ориентировании на местности. А он всегда говорил: «Я же в Иране излазил каждый бугор. Парашютистов «выкуривали»». Марина рассказала, что в 2002-2003 г., папа ещё чувствовал себя прилично, пошли они вдвоём (мамы уже не было) в сопки, чего-то собирать. Отошли километров на 7-8 и заблудились. Немного поплутали, и (Маринку это очень тогда поразило), отец как-то сориентировался, и благополучно вернулись».
«В 1964-65 гг. папа дома мне и маме сказал, что его рекомендовали на работу в Иран советником при посольстве. Он отказался: «Я же не пройду медкомиссию, у меня язва…».
«…по немногочисленным высказываниям папы можно было понять, что он очень хорошо знает Львов, Ровно, до мельчайших подробностей ориентируется в иерархии военнослужащих фашистской армии, в знаках отличия. На вопрос: «Откуда, почему?» — ответ всегда один: «Читал».
«Лет ему много, гораздо больше, чем следует по документам. (об отце — П.Ц.).
«…Кузнецовым были добыты сведения об организации покушения (кодовое название «Слон») на Большую Тройку (данные из книги Белана Б.И. — П.Ц.). От себя добавлю, что Даргель — тот самый абверовец, который приглашал Николая Ивановича с собой в Иран за персидскими коврами, в это время вместе с неким Майером (организатор путча в Мешхеде накануне «Слона») находился в Иране. Предположим (безотносительно к моему отцу), руководство военной разведки планировало какую-то игру с участием Н.И. Кузнецова и Даргеля и т.д. …историки недвусмысленно заявляют, что все информационные потоки тогда Берия взял на себя, и в том числе устроив так, что его сын Серго (только он) обслуживал эту встречу как переводчик».
«В 2006 году или 2007-м мне попал в руки журнал «Родина». На обложке фото пяти великих (так и написано) разведчиков XX века. У четырёх — фото. У Николая Ивановича — фото написанного художником портрета».
«…если Николай Иванович Кузнецов остался жив после войны, а доказательств гибели нет, то он, чтобы выжить, обязан был «прятаться» от всех компетентных и некомпетентных органов, потому что всё его руководство, прямое и непосредственное, было расстреляно, осуждено и т.д.. И даже Д. Медведев — Герой Советского Союза, как выяснилось из книги А. Хинштейна «Подземелья Лубянки», тоже хлебнул лиха после войны. Тем более что у Николая Ивановича был богатый опыт «игры в прятки с компетентными органами ещё в пору его бытности агентом «Колонист»».
«В 2000 году …очень захотелось навестить возможных родственников на хуторе, возможно, отыскать метрическую запись о крещении отца. Позвонила в Магадан…. подошёл отец. Я сказала, что собираюсь к нему домой. И ответ: «Зачем? Там никого нет. Сначала спроси разрешение в Первом Главном Управлении КГБ!» И положил трубку. Сказал очень чётко и зло. …в Ростове-на-Дону зашла в местный краеведческий музей. Поинтересовалась у сотрудников, к кому мне обратиться по этому вопросу. Мне ответили: «Во время оккупации церковные книги были увязаны и спрятаны. Они сохранились, но посмотреть их нельзя — не разобраны».
«…Александр Евсеевич Хинштейн тоже обратил внимание («Подземелья Лубянки». — П.Ц.) на то, что агент «Колонист», он же Н.И. Кузнецов, был исключён из сети агентуры, как «погибший в борьбе с немецкими оккупантами» в ноябре 1948 года, т.е. через четыре года после, якобы гибели в 1944 г.».
«…я впервые сказала ему, что в декабре 2003 г. я была в Москве и так получилось, что со мной разговаривал ветеран РВР, кажется, Дроздов. Отец вскинулся и сказал: «Дроздовский Виталий Николаевич. Он жив?»
«…а ещё я смотрю передачу «Жди меня». И совсем недавно в одном из сюжетов ведущий просил откликнуться всех, оставшихся в живых разведчиков отряда «Победители» и мальчика Пиню, если он жив. «А ты, папа, когда-то давно, в моём детстве, что-то рассказывал про мальчика с таким именем», — сказала я, — «так что тебя ищут. Давно». Батюшка ушёл в другую комнату и оттуда громко сказал: «Не надо меня искать. Я жив. Я здесь. Я отвечу на все вопросы. Я всё помню». …А ещё он сказал, что документы, которые могли бы подтвердить его существование, находятся в архиве военной разведки».
«Очень сильно подозреваю, что если ему на хорошем немецком языке рявкнуть что-нибудь в приказном тоне, он машинально ответит: «Яволь!»».
«В книге А. Хинштейна, …в главе «Агент 001» есть вкладка — фотокопия рукописной автобиографии Кузнецова Н.И. (впервые публично) … Ох уж мне эта сплошная буква «ша»».
«Совсем незадолго до смерти мы с ним, как обычно, сидели за столом на кухне… Папа о чём-то думал и вдруг сказал (как будто он с кем-то спорил): «Я родился в Ростовской области, на хуторе Атаман. Потом встал, сказал: «Пойду полежу».
«После папиных похорон… Я сказала себе, кем бы ни был мой отец, я всё равно установлю истину, пойду до конца, чего бы мне это ни стоило».
Приложение 2. Из письма М.В. Ашика
«…знаю о партизанах, оказавшихся в Магадане.
Дело в том, что Центральным и Украинским штабами партизанского движения руководили генералы из НКВД (Строкач, Шукаев и другие). Наиболее организованных партизан в случаях соединения их отрядов с наступающей Красной армией сразу же обращали на доукомплектование войск НКВД, на охрану лагерей военнопленных. Так получилось, что после войны в НКВД-МВД осталось работать немало бывших партизанских командиров. Например, внутренние войска Украины долгое время возглавлял генерал Наумов, генерал Строкач недолгое время возглавлял Внутренние войска страны. И на небольших должностях в «органах» встречались бывшие партизаны.
О полковнике Мельнике, о Саргсяне из отряда Медведева я писал — оба они магаданцы. Кроме них в Магадане я знал ковпаковцев капитанов Козлова и Бессмертного. Оба работали в отделе кадров на улице Коммуны, дом 9. С ними я как-то заговорил о книге Вершигоры «Люди с чистой совестью» и услышал довольно разнузданную критику. Буквально с «пеной у рта» они оба поносили очень понравившуюся мне книгу.
С партизанами в Магадане произошли два таких случая:
1. Капитана Давиденко увидел заключённый Берлага, работавший на стройке дома, и стал кричать, что он его знает как агента Гестапо или что-то в этом роде. Было «разбирательство», в том числе на партсобрании. Кто-то из выступающих, помню, говорил, мол, признайся — легче будет. Капитан Давиденко, ещё довоенный работник НКВД, бесспорно честный человек, после этого партсобрания вышел на улицу и упал мёртвым.
2. В Сеймчане был каким-то лагерным начальником майор или подполковник Наумов из крупных партизанских командиров. Его убил какой-то «мститель». Тот шёл отомстить прокурору за что-то и на пути (в помещение) ему встретился Наумов. Покушавшийся кричал, что не хочет убивать его, что очень его уважает, что убьёт только прокурора. Но Наумов не мог же уйти с его пути, вступил в борьбу и был убит. «Мститель» долго бегал по кабинетам — искал свою жертву. Тут подняли по тревоге солдат и те, гоняясь за стрелявшим, изрешетив пулями стены и даже колонны клуба, убили его. Из Магадана выезжала большая группа расследователей. Я входил в её состав от отдела контрразведки. Это было до моего отъезда в военный институт, т.е. до 1955 г. В архиве расследование этого факта может сохраниться.
С партизанами были и другие истории».